Двуликий любовник

— Обувь! Чищу обувь! — заголосил он, вживаясь в новую роль.

Заведение было забито до отказа, сквозь пелену табачного дыма и чад жаровен виднелись карнаваль­ные маски и капюшоны. Как он и предполагал, Ольга сидела за столиком в глубине зала с долговязым блон­дином.

Он узнал ее, хотя ее лицо скрывала серебристая маска. Сгорбившись, Марес протиснулся сквозь тол­пу, причитая разбитым голоском: «Обувь! Чищу обувь!»

Подражание голосу Серафина оказалось столь удач­ным, что Ольга, еще не видя его, насторожилась, глаза ее тревожно забегали, отыскивая кузена среди толпы. Марес подошел вплотную к их столику, втянул голову в плечи и уставился на Ольгу. Она скорчила виноватое личико и затараторила:

— Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь...

В этот миг Марес взял со стола наполненный до краев стакан мятного ликера и не спеша вылил зеле­ную жидкость на Ольгину голову.

— За то, что подшутила надо мной, сестренка, — произнес он беззлобно и гнусаво, как Серафин. — За то, что бросила меня, детка, за то, что не исполнила обещания. Дрянная потаскуха. Чтоб у тебя клитор от­гнил.

Ольга завизжала, сутенер рванулся со стула, гото­вый набить Маресу морду. Но его петушиный гнев бы­стро улегся: саквояж Мареса выглядел внушительно и запросто мог проломить юную белокурую голову. Их без труда разняли. Насквозь пропитанная мятным ли­кером Ольга рыдала. Воспользовавшись удобным мо­ментом, поддельный Серафин прошмыгнул на улицу.

Мгновение спустя он бесцельно и рассеянно брел по Рамбле, нахлынувший людской поток подхватил его и закружил в веселом водовороте карнавала. В себя он пришел только напротив Лицео. Деваться было особенно некуда: либо вернуться в комнатушку Сера­фина и вновь стать Маресом с его бледной рожей и бе­зутешной тоской, либо пересечь Рамблу и опрокинуть пару рюмок в «Кафе-де-ля-Опера». Раскинув умом, он остановился на втором варианте, и это роковое реше­ние перевернуло его судьбу.

19

Сутулый и сгорбленный, с повязкой на глазу и саквоя­жем в руках, Марес вошел в «Кафе-де-ля-Опера». Преж­де чем шагнуть, он осторожно ощупывал ногой пол, подобно слепому, стоящему на верхней ступеньке ле­стницы, который замирает от страха, что не найдет следующую ступеньку и рухнет в пустоту.

— Обувь! Обувь почищу! — приободрил он сам себя звуками чужого гнусавого голоса и воровато съежился среди праздничной толпы. Вокруг плавали клубы та­бачного дыма, стоял гул множества голосов, почти все посетители были одеты в карнавальные костюмы. Пес­трое море лиц, украшенных причудливыми масками и ярким гримом, разливалось от входа до самых дальних столиков. Марес пробился к стойке и попросил стакан баррехи, но бармен его не расслышал. У стойки какая-то оживленная компания пила шампанское из высоких бокалов. По доносящимся до него обрывкам разговора Марес понял, что они ждали кого-то из опоздавших, чтобы вместе пойти на вечеринку. Под шубами и паль­то, небрежно наброшенными на плечи, виднелись рос­кошные костюмы. На стойке рядом с бокалами лежали маски. Одна из дам была переодета портовой прости­туткой, каких обычно изображают в старых француз­ских фильмах: прислонившихся к фонарю, в черной сатиновой юбке с разрезом на бедре, зовущих вкрадчи­вым голосом: «Chéri!», томно полуприкрыв глаза от си­гаретного дыма. В ушах у нее позвякивали дешевые се­режки в форме полумесяца, на ногах были черные чул­ки и зеленые туфли на высоких каблуках. Кожаная куртка, наброшенная на плечи, внезапно показалась Маресу до боли знакомой: именно такую он подарил Норме десять лет назад... Приглядевшись повниматель­нее, он понял, что узнает не только куртку: перед ним была Норма собственной персоной.

— Святое небо! — прошептал Марес. Он замер, ссу­тулился еще больше и впился в нее глазами. Норма бы­ла ярко накрашена, с синими тенями на веках и высо­кими подведенными бровями, в неизменных очках с толстыми стеклами. Эти тяжелые очки с мощными ди­оптриями придавали ей какую-то холодную маниа­кальную одержимость. Она не была красавицей, но и в тридцать восемь сохраняла прекрасную фигуру, выра­жение напускной рассеянности на лице и глубокий проникновенный голос — свое очарование, чем-то на­поминающее причудливые творения Гауди. Она похо­дила на изящную башенку, украшенную мозаикой из битой керамики — капризные очертания, плавные, ок­руглые линии. Продолговатые, широко расставленные глаза, прямой нос и высокие скулы, усеянные редкими веснушками. И этот рот, чувственный, бледный, обес­кровленный, словно у куклы.

Приглядевшись к ее приятелям, Марес узнал и их: Жерард Тассис со своей женой Джорджиной, переодетые персонажами Фицджеральда, рядом с ними — Мирея Фонтан в костюме Миледи Винтер. Тотон, муж Миреи, был одет как обычно, зато на Эудальде Рибасе, ста­ром приятеле Нормы, красовался элегантный смокинг. Лучшие друзья Нормы, принадлежащие к изысканно­му кругу социолингвистов. Их чопорный вид Марес на дух не переносил. Живя с Маресом, Норма с ними поч­ти не общалась, и теперь они показались ему такими же никчемными, как прежде — остроумными, богаты­ми и пустыми, хотя всем им было уже под сорок.