Дворец грез

Воцарилось долгое молчание. Подбородок Рамзеса опустился на ладонь, но внимание фараона по-прежнему было приковано ко мне. Я не смела пошевелиться. Я ощущала его гнев и обмирала от ужаса при мысли о том, что своей неслыханной дерзостью навлекла на себя его гнев и вечную немилость. Я слышала и понимала все, что он говорил, но смысл его слов затушевывало мое внутреннее смятение.

— И я позволяю это, — наконец повторил он. — Но почему? А потому что я не верю своим военачальникам, я не верю членам правительства, и я не верю своим сыновьям. Если я избавлюсь от бремени, которое вынужден нести на себе, Египет может еще на хентис рухнуть в пучину анархии и кровопролития. Кому можно доверять? Большинство моих высших государственных и придворных сановников, которые не принадлежат к кланам жрецов, — иноземцы. Из моих одиннадцати дворецких пятеро — сирийцы или либу. Его я не имею в виду, — кивнул он на Паибекамана, неподвижно стоящего в темноте, вдали от света лампы. — Он потомственный египтянин. Но пытаться изменить установленный порядок значило бы подвергнуть их всех испытанию, которого они могут не выдержать. Амон правит Египтом, а не я.

Я попыталась откашляться. В горле были сухость и жжение, я чувствовала, что задыхаюсь.

— А что твои сыновья, мой царь? — прошептала я. — Ведь царевич Рамзес со своими людьми…

Он резко рассмеялся.

— Сыновья, говоришь, — сказал он. — О да, мои маленькие птенцы Гора. Со своими военными забавами, ссорами и глупой ревностью. Ты знаешь, сколько у меня сыновей, Ту? Парахерунемеф, Монтухерхепеш, Меритем, Хемуасет, Амонхерхепеш, Рамзес-Мери-Амон; все они законнорожденные, все вспыльчивые и горячие, и каждый из них страстно желает стать моим преемником. И конечно же, старший царевич Рамзес. Он непостижимый, и загадочный, и божественно красивый. Ему верить? Верить кому-нибудь из них? Нет! Нет, потому что они заискивали, и льстили, и не гнушались подкупа, и были готовы участвовать во всех дворцовых и храмовых распрях, если дело касалось притязаний на власть Египта. Лишь только я попытаюсь объявить кого-то из них Гором-в-гнезде, остальные сразу возмущенно завопят и торговцы властью быстро встанут на ту или иную сторону. Нет. Пусть все будет, как будет. Когда я почувствую, что бог коснулся моего плеча и мои дни сочтены, тогда я объявлю преемника, который сможет распутать клубок внутренних неурядиц, опутавших Египет, если ему достанет сил и мудрости. Я выполнил то, что должен был выполнить. Я уберег границы Египта от вторжения волков-иноземцев. А он пусть воюет с крысами внутри страны. Что касается тебя… — Он выбрался из кресла, сорвал с меня простыню и указал мне на мои сандалии. — Оставь меня и впредь не досаждай своими глупыми и самонадеянными высказываниями о том, что и как должно быть. Ты похожа на младенца, который пытается прочесть «Наставления Имхотепа[81]».

Он вдруг стал могущественным и холодным незнакомцем, этот человек, с которым мы играли и смеялись, который ласково гладил меня по голове, когда я сидела у его ног во время праздников, и сиял от удовольствия, осыпая меня подарками. Я не смела взглянуть на него. Быстро соскользнув с ложа, я обула сандалии и распростерлась перед ним, чувствуя его неприязнь и презрение. Склонив голову, я попятилась, но в дверях все же рискнула взглянуть на него. Он уже отвернулся и разговаривал с Паибекаманом. Совершенно раздавленная, я выскользнула в темноту.

ГЛАВА 19

На официальную церемонию раздачи сокровищ меня не пригласили. После тревожной ночи с кошмарными сновидениями я сидела в своей комнате, чтобы никто не видел моего позора, и наблюдала из-за двери, как другие женщины оживленно собирались на торжество. Гарем пустел. Даже пьянчужка Хатия, закутанная в красный лен, мерила двор нетвердыми шагами в сопровождении служанки, ожидая носилки; ее обычно болезненно-бледное лицо было ярко раскрашено. В ожидании грядущего события все вокруг, казалось, прониклось каким-то лихорадочным возбуждением. Плакали дети, перекрикивались на ходу торопливо снующие служанки, повсюду, будто бестолковое щебетание встревоженных птиц, слышались высокие, визгливые голоса обитательниц двора.

Дисенк слонялась вокруг меня, молча подавая то воду, которая не могла утолить мою жажду, то фрукты, которые застревали у меня в горле. Я не особенно огорчалась тем, что не попаду на торжество. Я представляла, что пришлось бы долгие часы стоять в редкой тени кисейного балдахина, с ноющими от усталости ногами и в промокшем от пота платье, металлические украшения обжигали бы мне кожу. Нет, меня разъедал изнутри именно мой публичный позор. Весь двор, весь гарем непременно заметят мое отсутствие и все будут это обсуждать со злорадным ликованием. «Она слишком быстро вознеслась, — скажут они с притворным участием, радостно сияя глазами, заполучив столь пикантный повод для сплетен, — Она была заносчива и надменна и теперь расплачивается за это. Бедная госпожа Ту. Бедная маленькая простолюдинка».