Двоевластие

Купец даже отскочил от него.

– Тсс!.. Что орешь, непутевый! – воскликнул он и зашептал снова: – Где хоронит, того не знаю, а что сказал – верно. Теперь князь‑то на войну уехал.

Купец ткнул Ахлопьева дружески в бок и отошел.

Как у волка, вспыхнули глаза у Парамона, стан выпрямился, кулаки сжались. Вся тоска, испытанная горечь, сожаление об утрате – все разом обратилось в мучительную ненависть.

– Найти бы только! – бормотал он про себя, возвращаясь домой, и наутро вновь исчезал из Коломны с твердым намерением разыскать тайное убежище Людмилы.

Тихо и уныло протекали дни Людмилы в ее тихом убежище. По отъезде князя ездила она в Москву к Иверской Божьей Матери, завернула в Троицу и Угреш и словно успокоилась духом. Только о князе и были все ее думы, а ко всему чуяла она, что забеременела, и тихая радость наполняла ее.

Не знала она теперь ни тоски, ни скуки. На дворе ненастье, хлещет дождь и гудит ветер, ломая деревья, иногда издалека доносится волчий вой, а ей хорошо и уютно в своей светлице. Сидит она и шьет бельецо для крошечного – крошечного тельца, и мурлычет про себя песню или за пяльцами вышивает хитрым узором дорогой покров и думает: «Как вернется с войны Михаил, упрошу его, чтобы он пелены эти к себе в усадебную церковь отдал».

И никого ей не надо.

Наведается к ней мать.

– Что ты, Людмилушка, все одна да одна?

– Мне хорошо, матушка.

– Все же хоть бы девок позвала. Смотри, как Степанида ладно сказки сказывает. Умора!

– Не хочу, матушка. Мне одной со своими думками всего веселее!

– Ну, и сиди так, коли нравится, – с неудовольствием замечала мать и шла в избу к Ермилихе.

Собирались туда и девки. Ермилиха и дворянская вдова тянули наливку, а девки пели им песни. Шум и веселье, а у Людмилы тишина и покой, что в монастырской келье.

Раз сидела так Людмила, думая о своем любимом князе, а потом, улыбаясь своим мыслям, подняла глаза – и замерла на мгновенье. Пред нею стоял ненавистный ей Ахлопьев и нагло улыбался, в то время как глаза сыпали искры.

– Что, сомлела? – насмешливо заговорил он. – Думала, полюбовник пришел. Ан это я.

Людмила быстро встала.

– Уйди отсюда! Как ты вошел сюда?

– Двором, лебедь, двором. К бесстыдным девкам дорога всем открыта! Небось, ты вздумала укрываться, а худая слава бежит до самого порога. Да не с мошной я пришел к тебе, распутница, а пришел я ответ искать! – И с этими словами он резко шагнул к ней. – Что ты со мной сделала?

Людмила быстро отскочила в сторону и распахнула слюдяное окно.

– Матушка! Мирон! Девушки! – раздался ее пронзительный крик.

– Убью, паскуда! – кинулся на нее Парамон, но в тот же миг сильная рука Мирона рванула его и опрокинула навзничь.

– Ах ты, пес непотребный! – крикнул богатырь. – По светлицам лазать! Я ж тебя! – И, не дав опомниться Парамону, он волоком потащил его вниз по лестнице, куда бежали мать Людмилы, девушки и Ермилиха.

Шерстобитова вгляделась в Парамона и завопила:

– Ах, разбойник! Ах, оглашенный! Он это с убивством пришел… не иначе!.. Бейте его, девки, бейте окаянного! – И нагнувшись, она провела острыми ногтями по его лицу.

У Парамона из щеки брызнула кровь.

Она опьянила всех!

– Бейте татя! Бейте разбойника! – завизжала Ермилиха.

Мирон приподнял Парамона и выбросил на двор. Девки ухватили кто веревку, кто палку, и на Парамона посыпались несчетные удары. Окровавленный, в изодранной одежде, он едва вырвался от них и бросился бежать.

– Пса спусти, Мирон! – кричала Ермилиха.

Парамон обернулся, потряс кулаком и быстрее пса пустился по лесу.

– Го – го – го! – диким голосом кричал ему вслед Мирон. – Приходи за остатним!..

– Приду, небось! – побледневшими губами шептал Парамон, подходя к Коломне темною ночью.

Ненависть, ревность создали в его душе ад. Только кровавая месть могла смыть всю обиду его поруганной любви, и он надумал страшное дело.

Три дня спустя после рассказанных событий, собрался он в путь – дорогу и в одноколке, несмотря на осеннюю распутицу, затрусил на Москву. Твердо решил он извести всех своих обидчиков и ехать к самому князю Теряеву – Распояхину с подлой ябедой на его единственного сына.

XI Начало бедствий

Десять месяцев стояли уже русские войска под Смоленском, все теснее и теснее окружая его. Вожди уговаривали Шеина броситься на приступ и взять Смоленск, но воевода упорно отказывался.

– Боярин, – взволнованно сказал ему Измайлов, – гляди, мы в южной стене уже знатный пролом сделали. Пойдем!

Шеин лишь покачал головою и произнес:

– Пролом! Эх, Артемий Васильевич! В те поры, когда здесь стоял Жигмонд, а я за стенами Смоленска сидел, ляхи у меня две башни разрушили, а войти не могли, голодом только и одолели… Пролом!.. Нет, подождем, когда они с голода пухнуть станут.

– Боярин! Невозможно так дольше! – с неудовольствием заявили Шеину иностранцы. – Там всего две тысячи четыреста воинов – ляхов; в один день Смоленск наш будет, а мы ждем, время тратим. Смотри, изнурение какое!

– Недолго теперь, – ответил им Шеин, – еще месяц, и нам ворота откроют!

– Жди! – угрюмо заявил ему князь Прозоровский. – Придет наконец Владислав из Польши и снимет осаду!