Двоевластие

Наконец боярин Терехов уехал. Как подстреленная птица билась в рыданиях Ольга, прощаясь с отцом и матерью, и ее на руках унесли в терем.

Задумчив сидел боярин в тяжелом рыдване, и одна и та же мысль неотвязно мучила его душу: «Ишь, за немилого выдал. Знал ли про то! Обет‑то давали, еще и ее не было. А все дура старая: не уберегла! Ну и задам я Алешке, как свидимся!»

Но от этих дум не становилось легче боярину и, вспоминая прощание с дочерью, он чувствовал укоры совести. «Сгубил девку!» – горестно думал он.

Горько было молодой княгине Теряевой – Распояхиной, осталась она одна – одинешенька в Москве в доме нелюбимого мужа, а над ними собиралась новая беда, туча грозовая.

Нет на свете муки тяжелее муки ревнивого сердца, любящего без взаимности. Молодые сердца не испытывают ее, и она выпадает только на долю пожилых или безобразных лицом.

Такие муки испытывал коломенский торговый человек Парамон Ахлопьев. Был он и годами не молод, и лицом не красив, но любил Людмилу Шерстобитову всею силою своей души. Торгуя панским товаром, не раз продавал он Людмиле и ее матери и камку, и парчу, и атлас для вышивки и пленился Людмилою. Но, как ни искал он ее взаимности, девушка только отворачивалась от него.

Мрачнее тучи ходил Парамон, обдумывая, как бы завладеть Людмилою, и решил действовать через мать. Хитрые глаза да лисий облик Шерстобитовой словно подсказывали ему, что за деньги мать продаст дочь свою, и Парамон Ахлопьев издалека повел речи с дворянскою вдовою.

– Видим мы даже очень, что не по чину живешь ты. Тебе бы сидеть да сенным девушкам приказывать, а ты вон на людей работница! – вкрадчиво сказал ей однажды Ахлопьев.

Шерстобитова вспыхнула и обидчиво сжала губы.

– Я к тому, собственно, что в твоей воле судьбу свою переменить! – продолжал Ахлопьев.

– Это как же переменить ее? – спросила Шерстобитова на его подвохи.

Ахлопьев нагнулся к ней и произнес:

– Отдай, Надежда Петровна, дочь свою за меня. Вот и перемена!

Вдова даже вздрогнула от радости.

– Казны у меня на всех хватит. Дом – чаша полная!

Шерстобитова недолго думала над этим предложением и быстро ответила:

– Засылай сваху!

В три дня порешилось дело. Много слез в ту пору пролила Людмила, но ее мать была непреклонна. Не знала она тогда про свидания дочери с князем, ничего не ведала про их уговор и думала только о перемене жизни с голода на сытость, с хлопот на покой и почет.

Но когда явилась к ней Ермилиха да поведала ей про тайную любовь, да, суля золото, стала сманивать на согласие, голова кругом пошла у дворянской вдовы. Чего не случается? Пока что полюбовница, а там и княгиня! Шутка ли это!.. А денег‑то у князя Теряева уж куда больше, чем у Ахлопьева. Кто не знал в Коломне князя Теряева – Распояхина!

А тут Людмила и заговорила:

– Не быть мне за Парамоном. Лучше с камнем в воду!

– Что думаешь, глупая? – зудила Ермилиха. – Счастье‑то раз дается. Смотри, как помрет сам князь – отец, в усадьбу перейдем. Всей владей. Холопов одних ста три будет!.. А теперь казны даст, беречь как очи будет!..

И Шерстобитова согласилась.

– Только одно, милая, – запросила она, – чтобы ото всех потаенно!

– Это‑то уж будь покойна! Мой Мирон да и княжий стремянный все сделают!..

И действительно, потаенно скрылись они из Коломны; только тайну Людмилы знали почитай все соседи, кроме Парамона.

Пришел он к Шерстобитовым в воскресенье после обедни и диву дался: калитка настежь, а что и того хуже – и дверь нараспашку. Шагнул он в двери со словами: «Господи Иисусе Христе…» – да и остановился с разинутым ртом посреди горницы. Все разворочено; пяльцы опрокинуты, другие с начатой работой стоят, образа сняты, словно разбойники были!

В голове Ахлопьева помутилось; выбежал он на улицу и заорал благим матом:

– Убили! Ой, убили мою голубушку!

– Парамон Яковлевич, ты чего? – посыпались на него вопросы.

– Чего?! – кричал Парамон. – Шерстобитовых нету! Гляньте, православные!

Народ гурьбою ввалил в брошенную избу Шерстобитовых, и соседи лукаво закачали головами, но имя князя, хотя и просилось у многих с языка, пугало всех как гроза.

– К воеводе иди! – советовали одни. – Сыск сделает!

– Ой, поопасись! – говорили другие.

– Може, они на богомолье поехали, – догадывались третьи.

– Ермилиха их на богомолье повела, – ехидно заметил кожевник, что жил напротив.

Но Парамон ничего уже не слышал. Словно что оборвалось внутри него; в уме потемнело, и он со стоном упал.

С неделю пролежал без памяти Ахлопьев, а потом, когда очнулся, снова стал как безумный. Мысль, что Людмила потеряна, не давала ему покоя.

Он передал торговлю приятелю и собрался в дорогу.

– Куда ты? – спрашивали его.

– На Угреш, угодникам помолиться, – ответил Ахлопьев и уехал.

Месяца через два он вернулся в Коломну, угрюмый, молчаливый, сосредоточенный на одной думе.

– А хочешь, по приятельству скажу тебе, где твоя Шерстобитова? – сказал однажды ему купец из красного ряда.

– Где?

– Пойдем, скажу! – Купец отвел Парамона к пустырю за рядами и там, озираясь по сторонам, тихо сказал ему: – Молодой князь Теряев сманил их. Слышь, молодую‑то в полюбовницах держит.

– Где?! – закричал Ахлопьев.