Двоевластие

Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.

– Рыбка моя, – шутливо сказал он, – да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?

– А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?

– Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два… и я уж всегда у тебя буду. Неделя – и я у тебя. Вот как! А пока погляди, что я для тебя припас!

Князь вспомнил, что в тороках {Торока – ремни у задней луки седла для пристежки, приторочки чего‑либо.} увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота.

Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.

– Проведи коня да засыпь ему корма, – сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. – На заре уеду.

Мирон подобострастно поклонился ему.

Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.

– Все для тебя, моя ясная! – сказал он, выкладывая драгоценности.

В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом, кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.

– Зачем мне? Пред кем рядиться я буду? – сказала она. – Едешь ты и с тобою счастье мое. Я молиться пойду…

Князь смутился.

– Что же, с Богом!.. Только идти не надо – я тебе поезд снаряжу. Молись, а там вернешься и меня поджидать станешь. Приеду я – нарядись. Ну, поцелуй меня! – И он привлек Людмилу к себе и поцелуями снимал слезы с ее глаз.

Ее грусть на время прошла. Она улыбнулась и стала угощать его.

– Кушай, князь, во здравие, – сказала она, кланяясь ему в пояс, – для твоей милости старалась. Не погнушайся!

– Горько! – засмеялся князь, наливая чарку вином.

– Ну, уж и привередливый гость у меня! – ответила Людмила и звонко поцеловала князя.

А там наступила ночь. В темноте, в тишине Людмилу то охватывала безумная страсть, то поражал страх. Она целовала князя, а потом – вдруг холодела и шептала:

– Что, если тебя убьют? Умру я…

– Я сам семерых убью, – шутил в ответ князь.

– Ах, оставь!.. Поклянись лучше беречь себя!..

– От стрелы или пули нешто убережешься…

– А у тебя наговоренные шелом и панцирь?

Князь уже не верил наговорам, но подумал и ответил:

– Наговоренные!.. Мне в Швеции наговорил колдун один.

– То‑то, а то у нас Ермилиха может.

– Нет, у того наговор крепче, – сказал князь, желая успокоить Людмилу.

И та успокоилась.

– Милый, только одно прошу, – заговорила она, – вот тебе ладанка, – она быстро в темноте накинула ему гайтан, – сама шила. Наговоренная. Тут мощей частица и, – она понизила голос, – колдовство это, а ты прости! Волосы я свои тут зашила. Ермилиха присоветовала. Не сбрось ее! Носи.

– Богом клянусь! – ответил тронутый князь.

– И еще, – она прислонилась к самому его уху и зашептала: – Коли ребеночек будет, я и для него такую же сделала.

Князь обнял ее и порывисто прижал к себе.

Чуть забрезжило утро, когда проснулся князь и взглянул на Людмилу. Измученная слезами и ласками, она теперь крепко спала, раскинувшись на постели. Князь долго с любовью глядел на нее, и ему жаль стало будить ее.

«Плакать будет, убиваться, – подумал он, – долгие проводы, лишние слезы. Господь с тобою, голубка!»

Он тихо поцеловал Людмилу, она во сне улыбнулась и ответила ему поцелуем.

Князь осторожно встал, оделся и начал молиться Богу.

– Господи, не допусти какой беды над ее головой!.. Не покарай ее за грех мой и мое окаянство! Огради, защити и помилуй ее, Мати Пресвятая Богородица!..

После этого князь поднялся с колен, еще раз поцеловал Людмилу и, смахнув с глаз слезы, осторожно спустился вниз. Там он надел кольчугу, опоясался, надел шелом, взял чекан и вышел во двор, прямо к Ермилихе.

Та уже не спала.

– Сокол – свет! Что так рано? – воскликнула она.

– Молчи! Вели Мирону коня сготовить и слушай!

– Ну, ну, кормилец наш!

– В поход я еду, так ее, – он указал на дом, – беречь, как свои очи! За все заплачу, довольна будешь, а коли упустишь, то не прогневайся! Созови слуг!

Он вышел во двор.

Ермилиха уже созвала дворовых девушек, и тут же стоял Мирон с конем в поводу.

– Беречь свою государыню, – строго наказал князь, – как косы свои беречь. Вернусь и, ежели что приключится, не пожалею!.. Ты, Мирон, из леса выведешь меня! – сказал он Мирону и вышел за ворота.

Все тихо проводили его туда.

Князь сел на коня. Мирон шел подле его стремени, и князь сказал ему:

– Хоть знаю, вор ты, но в слове тверд! С тебя и взыск будет. Вот казна тебе, – он дал ему мешок, – государыня хочет молиться ехать; снаряди обоз ей, людей найми. А коли беда, упаси Господь, стряхнется, Богом молю, сыщи меня и весть подай!.. Клянись!

Мирон торжественно поднял руку и кивнул князю.

– Спасибо тебе! – сказал князь. – Вернусь – награжу!

Князь ударил коня и выехал из леса.

Вдали пред ним облаком стояла по дороге пыль. Он погнал коня и поскакал, словно спасаясь от врага бегством.

Но никакой конь не умчит от кручины, и когда князь поравнялся наконец с Эхе, он был темнее ночи.