Движение без остановок

Вышли мы с поста уже в темноте. Ехать куда-либо не было возможности. Отошли подальше, но не нашли никаких посадок и поставили палатку в поле, на неровной, уставшей земле. От дороги нас скрывала большущая труба ТЭЦ и каменный постамент с буквами «ЯР ЧАЛЫ». Пока ставили палатку, я оглядывала тоскливый, техногенный пейзаж и думала, что же здесь любить.

Был день, когда нам попадался парнишка, мальчик лет тринадцати. У него не было с собой поклажи, одет потёрто, глаза вороватые. Он соскочил с камаза, когда мы стояли, и пошагал, пятясь, взмахивая рукой. Скрылся за поворотом, нас скоро кто-то подобрал. Но когда высадили, тот же парнишка крутился впереди, метрах в пятидесяти. Мы встали, я оборачивалась на него. Скоро его подобрали.

Так мы пересекались, то обгоняя друг друга, то теряя, весь день. Гран не обращал на него внимания. Я начинала за ним следить. Он превратился для меня в соперника, и моё стремление в машину стало близко к спортивному. Инстинктом понимала, что он замечает меня тоже. После ещё одного переезда увидела в приближающемся грузовике его физиономию. Он грыз яблоко и помахал мне рукой. Во мне закипало.

Уже под вечер, соскочив с машины, зашли в кафе. Оно было набито дальнобойщиками, мы сели в уголке, прислонив рюкзак к стене. Мы были уставшие и голодные, Гран купил еды, ел и улыбался, а я ощущала себя загнанной, мне хотелось исчезнуть: все люди вокруг знали, кто мы такие, и мне казалось, что они оценивали сейчас нас и решали с собой не брать.

Тут вошёл ещё один драйвер, а с ним тот мальчишка. Они шумно говорили, водитель заказал еду для себя и него, потом сел в кругу знакомых и стал говорить кому-то, а я сидела к ним спиной и всё слышала:

— Что, может, возьмёшь сироту, ему в Ярославль надо, а я дальше Нижнего не поеду.

Через некоторое время они задвигали стульями и пошли к выходу — тот же мальчишка, но уже с другим водителем. Я уставилась ему в спину, и в самой походке его мне виделось довольство. Перед дверью мальчишка обернулся и, померещилось, показал мне язык. Я готова была в него чем-то кинуть.

— Улыбайся, — донёсся до меня в этот миг голос Грана. — Улыбайся, — и его лицо стало выплывать для меня из белёсой пелены ненависти. — Скажи, любишь ли ты сейчас всё, что вокруг?

Расскажи, объясни мне, дорога, почему, для чего я именно здесь и сейчас, именно с этим человеком, похожим на пугало, и что мне теперь предпринять? Как любить того, кого любить невозможно, как терпеть того, кого хочется побить?

— Серёж, до Москвы — триста километров, ночевать нам негде, палатки у нас нет, ты хочешь сегодня быть дома?

— Хочу.

— Не заметно! Ты же боишься машин! Как ты стоишь? Где твоё желание ехать и быть приятным попутчиком? Какое у тебя лицо? кто тебя такого захочет взять?

Стоим скоро три часа — никто даже не притормозил. Может, здесь места такие? Бывают на трассе такие места, мне рассказывали… От Серёги чувство, будто на плечах моих огромный рюкзак, гораздо больше всех, что я когда-либо носила, с ним я неподъёмная. Рука, протянутая к дороге, затекла. Ноги устали. Не знаю, что делать.

— Ты же актёр, Серёжа, сделай так, чтобы публика на тебя отреагировала!

— Я музыкант.

— А разве музыкант не должен удерживать внимание?

Он молчит. Сопит. Бешенства ходит во мне волнами, подкатывает к горлу, и мне требуется усилие, чтобы держаться. Я чувствую его слабость. Хочется ударить или что-нибудь ему закричать. Приближаюсь, он поднимает на меня лицо, смотрит затравленно и жалко. Я закрываю глаза.

В детском саду со мной был один мальчик. Других детей не помню, а этого мальчика — отлично. Я там редко с кем-то играла, была тихой и ничем не выделялась среди других детей. Единственной моей проказой было то, что я жутко любила щипать этого мальчика. На прогулке я подходила к нему, снимала со своей головы полосатую панамку, подносила к его глазам и спрашивала: «Сколько здесь полосок?» Мальчик молчал. Я знала, что он не умеет считать. «Сколько полосок, сколько?» — спрашивала я снова, тыча в панамку пальчиком. Мальчик молчал потупясь и потихоньку начинал плакать. Тогда я щипала его. Происходило это каждый день и стало мне потребностью, а ему — кошмаром.

Помню ту волну удовольствия, которая поднималась во мне каждый раз. Я ощущала свою силу и власть над ним, ощущала его слабость и беспомощность. Ни увещевания и крики воспиталок, ни вызов родителей, ни наказания не могли помешать мне. Стоя в углу, я отколупывала штукатурку, искоса ловила глазами его среди других детей и замечала, что он с опаской на меня озирается. Я знала, что на его коже остаются тёмные синяки, но ещё знала, что он боится меня, и упоение от этого было сильнее всех иных чувств.