Дверь в преисподнюю

На небе – ни луны, ни звезд,
Лишь свечка озаряла крест.

И средь холмов блистал в ночи
Свет негасимыя свечи.

Светил сквозь тьму тот ясный свет,
И ярче света в мире – нет.

– Гениально, – развел руками Серапионыч. – Если бы я был поэтом, то только так бы и писал. – Ну и что там еще?

Василий извлек из ларца незапечатанный конверт, и на стол выпали несколько исписанных листков, а следом за ними – обломок некогда круглого металлического медальона, украшенного не то восточным узором, не то какими-то непонятными письменами.

– Кажется, тут по-немецки, – сказал детектив, имея в виду, разумеется, не медальон, а верхний листок. – Похоже на стихи. А, вот и по-русски. – «Это стихотворение великого Гете мне подарил его друг и сподвижник Эдуард Фридрихович Херклафф, когда гостил в Покровских Воротах в 1829 году. Моей супруге Наталье Кирилловне он преподнес сей медальон, непонятным образом расколовшийся надвое накануне ее бесследного исчезновения…»

«Значит, госпожа Хелена не врала, говоря об исчезновении супруги Саввы Лукича, – отметила Чаликова. – Но неужели этот негодяй Херклафф съел и Наталью Кирилловну? А что, с него станется».

Василий перевернул листок и прочел:

– И всхлюпывают гады на болоте,
И жабы мечутся в бузе,
И мухомор расцвел к весне,
И выполз уж; уж весь в охоте
На головастиков и на ужих,
И на своих, и на чужих,
Но можно и пиявку;
А в тине мечут уж икру -
Видать, совсем невмоготу;
По головам, по брюхам, в давку.

Но аист, страж морали, тут как тут
И по горячим головенкам тюк, тюк, тюк.
Мораль и жабе здесь ясна:
В икрометаньи тишина нужна!

– Недурно, – проговорил Серапионыч. – Похоже на Маяковского.

– Помилуйте, доктор, ведь Маяковский жил много позже! – воскликнул инспектор Лиственицын. – Так скорее уж мог бы написать Александр Полежаев…

– «Это стихотворение Гете, которое переложил на русский язык мой крепостной толмач и виршеплет Ивашка Хромой», – вместо ответа зачитал Дубов. – «Выполняя последнее пожелание Натальи Кирилловны, я даровал Ивашке и его семье вольную и право в дальнейшем именоваться Покровским, буде он сам того пожелает».

Василий переглянулся с Надеждой и незаметно сунул обломок медальона себе в карман. Никто этого даже не заметил, так как все ожидали новых чудес из ларца.

– Василий Николаевич, что там еще? – нетерпеливо проговорил доктор.

– Лермонтов, – с готовностью откликнулся Василий Николаевич. -Приобретено в 1838 году в счет уплаты карточного долга:

– Я умирал вдали друзей,
В одном из дальних мест.
Был над могилою моей
Поставлен белый крест.

Стоял один средь бурь и гроз
Невзрачный холмик мой,
И скоро он совсем зарос
Густою лебедой.

И почерневший крест упал
Под натиском ветров,
И уж никто бы не узнал,
Где мой последний кров…

Иван Покровский вскочил:

– Господа, это… Даже не знаю, что и сказать! Теперь я просто обязан издать все это отдельной книгой, а оригиналы рукописей… Надежда, вы в курсе дела, скажите, где они будут в лучшей сохранности?

– В Пушкинском доме, – подсказала Чаликова.

– Значит, передадим их в Пушкинский дом, и как можно скорее!

– Позвольте! – встала вдруг из кресла баронесса фон Aчкасофф. -Позвольте, господин Покровский, на каком основании вы распоряжаетесь чужой собственностью?

– В каком смысле? – удивился господин Покровский. – Эти гениальные творения, как я понял, были совершенно законно приобретены моим предком, бароном Саввой Лукичом Покровским, а я его прямой наследник…

– Ерунда! – безапелляционно отрезала баронесса. – Если тут и есть наследник баронов Покровских, то это – я!

– И, разумеется, претендуете на наследство, – не без иронии заметила Чаликова.

– Разумеется! – с вызовом ответила баронесса.

– В таком случае, уважаемая госпожа Хелена, не потрудитесь ли вы обосновать ваши претензии, – предложил Дубов.