Дверь в преисподнюю

Следом за доктором, насвистывая песенку «Три поросенка», ввалился частный детектив Василий Дубов в заляпанном строительном фартуке и с мастерком в руке. Весь вид Великого Сыщика говорил, что и он тоже причастился к серапионычевой скляночке.

Последним в комнату проскользнул сам хозяин – совершенно трезвый, но в пальто, пахнущем сырою землей, и с лопатой, делавшей его похожим на Второго Могильщика из шекспировской трагедии.

– Хорошо, знаете, поработать на кладбище, на свежем воздухе, -промолвил Покровский, как бы извиняясь, что остальные были лишены такой возможности. – Простите великодушно, что заставили ждать. Пока Владлен Серапионыч исследовал мумию моего почтенного пращура, мы с Василием Николаевичем замуровывали стенку в склепе и закапывали подземный ход. Будем надеяться, что теперь ближайшие сто лет Савву Лукича никто не потревожит.

– Ну что, может быть, приступим? – вновь предложил инспектор.

– Да-да, конечно, – радостно потер руки Василий Дубов и придвинул к себе ларец. Он был сделан из какого-то дерева, особым способом обработанного и потому не подверженного тлению веков, а по бокам обит металлом, уже изрядно заржавевшим. Василий пытался поднять крышку, но та не открывалась.

– Может, кочергой подцепить? – неуверенно предложил Покровский.

– Нет-нет, не надо портить ценную вещь, – поспешно возразила баронесса. – Попробуем сначала вот этим. – Госпожа фон Aчкасофф просунула руку под стоячий воротничок своей темной блузочки, сняла с шеи скромный металлический крестик, оказавшийся маленьким ключиком, и протянула его Чаликовой. Надя вставила ключ в замочную скважину и осторожно повернула. Раздался скрип, и шкатулка открылась. По комнате распространился неуловимо-приятный запах.

– Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, -принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.

Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.

– Вот вам и сокровища баронов Покровских, – развела руками Чаликова.

Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:

– Должно быть, это наши семейные реликвии!

– O, да тут стихи! – воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.

– Замечательно! – обрадовался Покровский. – Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи – главное сокровище.

– Да нет, это, кажется, не его, – покачал головой Василий. – Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:

– Прими сей череп, Савва, он
Тебе принадлежит по праву.
Тебе поведаю, барон,
Его готическую славу…

– Где-то я это слышала, – покачала головой Чаликова.

– A, ну вот, пожалуйста, – Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: – «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».

– Это что, автограф Александра Сергеевича?! – воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.

– И, похоже, не единственный, – Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: – «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, – добавил Василий Николаевич.

– Позвольте мне. – Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:

– Поэт в порыве вдохновенья
Стихи прекрасные творит,
Но голос внутренний сомненья
Ему иное говорит:
"O чем хлопочете, поэты,
Творцы прелестных небылиц?
Что ваши оды и сонеты? -
Их унесут быстрины Леты
Степных резвее кобылиц".

– O смолкни, смолкни, дух сомненья,
Оставь меня, жестокий глас!
Пускай забудутся творенья -
Зато минута вдохновенья
Дороже вечности для нас!

– Так это что – неизданные стихи Пушкина? – воскликнула Чаликова.

– A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, – как бы про себя проговорила баронесса фон Aчкасофф.

– Нет, ну почему же, не только Пушкина, – заметил Дубов, продолжавший перебирать бумаги. – Вот стихотворение Тютчева. – И детектив с выражением зачитал:

– В ночи, сквозь ветер и пургу,
Сияла свечка на снегу.