Две недели в сентябре

Эта задержка встревожила Мэри, потому что переодеваться она собиралась только после ужина. Хвастаться тем, что она готова к приключениям, было глупо: необходимость хранить тайну, по счастью, отпала, но, сядь она за стол в своем лучшем платье в цветочек, отец и мать могли бы расценить это как вызов. Это заставило бы их пожалеть о недавнем великодушном порыве и засомневаться в правильности своего решения. Она старалась скрыть свое волнение и говорила о вечере непринужденно, когда о нем упоминали родители.

Одеваться у себя в комнате, в мерцающем газовом свете, было странно; она никогда раньше не одевалась так в “Прибрежном”, потому что обычно после ужина ей нужно было только забежать к себе и нащупать в темноте плащ или шляпу. Это напоминало зимние вечера, когда по четвергам она одевалась у себя в комнате, чтобы пойти на танцы в Сент-Джонс-холл, – с той лишь разницей, что газовый рожок здесь висел очень далеко от зеркала и почти ничего не было видно.

За домами на другой стороне дороги еще угасала полоска заката, но фасады уже были совсем темными, и в окнах кое-где мерцал свет. Мэри представила, как за этими занавешенными окнами одеваются другие девушки, и это придало ей мужества и помогло отогнать нараставшее чувство одиночества. Она накрасила было губы, но потом решила стереть помаду; та выглядела неуместно на сияющем загорелом лице. Было без десяти девять; она надела шляпу, взглянула в тусклое зеркало и тихонько спустилась в комнату родителей, где света было побольше и зеркало получше.

На туалетном столике матери рядом с бутылочкой средства от комаров стояла маленькая, наполовину опустевшая баночка с кольдкремом, и тут же лежал недовязанный носок, ощетинившийся блестящими спицами. Мэри в последний раз поглядела на себя в зеркале, выключила свет и на мгновение замерла в темноте. Теперь она не увидит своего отражения, пока не вернется; она гадала, что может произойти, прежде чем она опять зажжет газ у себя в комнате, подойдет к зеркалу и еще раз посмотрит на собственное лицо. Снаружи расплывалась темнота, и окно стало призрачно-серым; дома напротив вырисовывались черными силуэтами на фоне меркнущего заката. Она тихонько пробралась к двери и спустилась в прихожую.

На Сент-Мэтьюз-роуд опустилась тьма, какая обычно сгущается между заходом солнца и восходом луны, но в дальнем конце улицы, вдоль набережной, мерцали фонари. Обычно Мэри нравились эти дружелюбные огоньки, но теперь, выйдя на Марин-парейд, она поежилась, торопливо перешла на другую сторону дороги и зашагала по тротуару. Даже здесь она чувствовала, что ее яркое платье в цветочек слишком привлекает к себе внимание; ей было не по себе – казалось, что прохожие останавливаются и оглядываются на нее.

У пирса всегда было многолюдно, потому что он сиял огнями и манил игровыми автоматами. По вечерам именно сюда стекался весь Богнор, и, с тревогой подойдя ближе, Мэри увидела, что тут собралась огромная толпа. Она жалела, что они не выбрали для встречи место поспокойней, и с легким замешательством подумала, что может и не найти свою подругу в такой толчее. Когда она двинулась через дорогу, в городе пробили часы. Толпа на самом деле была не такой уж и большой, как казалось издалека, и, оглядевшись, Мэри поняла, что ее подруга еще не пришла.

Она уже начинала беспокоиться, что они друг друга не узнают, и надеялась, что та скоро появится – а то здесь такой ослепительный свет, и ей так неуютно…

Из темноты в круг света вышли два молодых человека в узких приталенных пиджаках синего цвета и мешковатых брюках из серой фланели. Они неторопливо и нахально осмотрели ее с головы до ног, а отойдя, оглянулись через плечо, что-то сказали друг другу и засмеялись. Мэри почувствовала, как к ее щекам приливает кровь; ее охватило внезапное желание убежать во мрак и темными дорогами вернуться домой. Молодые люди и раньше часто заглядывались на нее, но держались застенчиво, и это было приятно. Терпеть такую бесстыдную грубость ей еще не приходилось. Она злилась не на них, а на себя: разве она не сама напросилась? Разве не для этого она пришла? Если бы только огни не светили так ослепительно, если бы только минуты не тянулись так бесконечно…

Странное чувство начало овладевать ею – странное, пугающее чувство зыбкости; Галерея и медленно плывущая толпа отдалились, заволоклись туманом; звуки шагов и бряканье автоматов стали глухими и гулкими; ее ноги больше не давили на тротуар – это тротуар как будто разбух и давил на ее ноги. Она не чувствовала ни слабости, ни головокружения, но странное ощущение не проходило. Она отчаянно боролась с ним, сердце у нее бешено колотилось: может, она сходит с ума – или ее подводит память? От известной ей реальности остался только маленький седеющий продавец газет, расположившийся на обочине, за пределами кольца огней; она вглядывалась в его спокойное морщинистое лицо, пытаясь вернуться в прежний радушный мир, существовавший еще минуту назад. Но потом и продавец постепенно изменился: он тоже перешел черту и стал частью размытой, пугающей зыбкости.