Две недели в другом городе

Ревность – это разновидность религиозной веры, подумал Джек. Истинно верующий убежден в том, что боль есть благо, а готовность причинять ее является проявлением религиозного чувства. Он встал.

– Ладно, – произнес Джек, – больше тебе нечего ему сказать?

– Говори ему что хочешь, – заявила Клара. – Передай Морису мои слова, не искажая их.

– По-моему, ты не отдаешь себе отчета в том, насколько серьезно он болен, Клара, – сказал Джек. – Доктор предупредил, что Морис нуждается в полном покое, ему нельзя волноваться…

– Ты меня ненавидишь, – сказала Клара. Ее бледные, ненакрашенные губы задрожали.

– Все меня ненавидят…

– Не говори глупостей, Клара.

Пытаясь успокоить Клару, Джек протянул руку, чтобы коснуться ее кисти.

– Не трогай меня, – сказала Клара.

Она с подчеркнутым отвращением отдернула руку.

– И не лги мне. Ты ненавидишь меня. Считаешь бездушной эгоисткой… Уверен, что я желаю ему смерти. Я тебе скажу, какая бездушная. Если он умрет, я убью себя. Запомни мои слова. Самым радостным днем моей жизни был тот, когда он сделал мне предложение. Ты знаешь, когда он попросил меня стать его женой? Я сидела в приемной возле его кабинета и печатала. Он вошел в комнату, вид у Мориса был такой, словно его только что огрели дубинкой по голове, на абсолютно белом лице Делани застыла гримаса, отдаленно напоминающая улыбку; он, наверно, думал, что ему удается улыбаться… Он только что вернулся от руководства студии, которое объявило ему о том, что оно более не нуждается В его услугах. Срок действия его контракта истекал через два года; они предложили ему неустойку. Решили полностью откупиться от него. Речь шла о сотнях тысячах долларов. Они сочли выгодным я себя заплатить Морису эти деньги, лишь бы он снимал для них фильмы. Ты способен представить себе, что это значило для такого человека, как Морис Делани? Он присел на край моего стола и рассказал мне об этом, пытаясь изобразить на лице улыбку, делая вид, что эта история не трогает его, а потом без всякого перехода опросил меня выйти за него замуж. В тот же день. Я все еще называла его мистером Делани. Но Морис знал, к кому обратиться за помощью, когда он угодил в беду. Мистер Делани. В настоящую беду. Мы улетели в Мехико и поженились вечером того же дня. Я навсегда останусь с ним. Если он попросит, я брошусь вниз со скалы, и он это знает. Кроме Мориса, в моей жизни нет ничего. Ни детей, ни работы, ни других мужчин. Господи, я даже в кино не хожу без него. Но я не пойду к нему в больницу. Это в наших общих интересах. Мы должны раз и навсегда внести ясность в нашу жизнь. Он должен перестать разрываться на части, пренебрегать собой, выставлять себя на посмешище, путаться со шлюхами, покупать им браслеты с бриллиантами, не думай, будто мне не известно об этом и многом другом… Если его можно спасти, я сделаю это сейчас. Потом будет поздно. Другого случая уже не представится…

Она заплакала; рыдания сотрясали ее узкие плечи, обтянутые розовым девичьим платьем; Клара опустила голову, ее стиснутые руки лежали на коленях. Свисавшие с кровати босые ноги с ярко накрашенными ногтями тоже периодически вздрагивали.

– Если тебе угодно меня ненавидеть, – прошептала она, – не сдерживай себя. Пусть все меня ненавидят.

– Никто не испытывает к тебе ненависти, Клара, – ласково произнес Джек, тронутый и смущенный ее откровенностью.

Он коснулся плеча Клары. На сей раз она не отдернулась.

– Я бы хотел тебе помочь, – сказал он.

– Никто не в силах мне помочь, – промолвила она. – Только он один. А теперь, пожалуйста, уходи.

Поколебавшись, Джек направился к двери.

– Не тревожься, – еле слышно произнесла Клара, сжимая бокал обеими руками, – этот негодяй не умрет.

Джек покинул номер. Он был уверен, что, как только дверь за ним закроется, Клара пройдет в ванную и выльет разбавленное водой виски в раковину, а затем снова спрячет бутылку в шкаф, под стопку белья, до прихода следующего посетителя.

Барзелли жила на Виа Аппиа Антика. На улицах осталось мало транспорта, и Гвидо быстро гнал «фиат» мимо периодически возникавших в свете фар гробниц и руин акведуков. При солнечном свете разрушающиеся каменные строения свидетельствовали о величии, изобретательности, уме предков Гвидо. Ночью, под зимним дождем, они символизировали бренность всего земного, были насмешкой над людским тщеславием. Акведуки некогда несли воду в город, заслуживший позор капитуляции; в гробницах лежали останки правителей, недостойных народной памяти.

Гвидо подъехал по песчаной дорожке к большому двухэтажному дому с плоской крышей, окруженному садом. Он явно не раз бывал здесь. Шторы на окнах были задвинуты, но возле двери горел свет.

– Я не задержусь, – сказал Джек.

Его мучили укоры совести из-за того, что Гвидо в столь поздний час находился не дома, не с семьей. Какое дело Гвидо до сердца Делани, подумал Джек, почему из-за него итальянец должен портить себе прекрасное воскресенье, которое он провел бы в обществе жены и троих детей?

Джек нажал кнопку звонка. Откуда-то из глубины здания доносились звуки джаза. Дворецкий в накрахмаленном белом пиджаке открыл дверь.