Две недели в другом городе

– Клара Делани, – без эмоций в голосе начал Джек, – отказывается навестить Мориса в больнице.

– Это хорошо, – сказала Барзелли. – У него есть шанс умереть спокойно.

– Нет, – произнес Джек. – Он хочет ее видеть больше всего на свете.

– Он так сказал? – резким тоном спросила женщина.

– Да.

– Потрясающе. Эту высохшую старуху.

Она тряхнула головой, отказываясь верить Джеку. Затем пожала плечами.

– Что ж, даже воинствующие атеисты не смертном одре зовут священника. Итак, синьора Делани не желает идти в больницу. Тragedia. Но я-то тут при чем?

– Делани просит, чтобы вы не навещали его, – смущенно произнес Джек. – Если Клара узнает, что вы посетили его, она не появится в палате…

На лице Барзелли появилось изумленное выражение. Затем она откинула голову назад и громко расхохоталась. Смех ее был веселым, искренним, невинным. В этот момент Джек испытал прилив ненависти к Барзелли и желание нежно, страстно поцеловать ее гладкую, сильную шею. Он заставил себя откинуться на спинку стула и отвел глаза в сторону. Внезапно Барзелли перестала смеяться.

– Mamma mia, – сказала она. – Американские женщины! Их место в музее! Невообразимо! Что вы сделаете, покинув меня, мистер Эндрус? – четко выговаривая слова, произнесла актриса. – Отправитесь к каждой из пятидесяти женщин, с которыми Морис спал после свадьбы, и попросите их ради спокойствия миссис Делани не навещать великого человека в больнице?

Она вскочила на ноги и зашагала по комнате, как зверь, запертый в клетке; босые ноги, ступавшие по мрамору, издавали неожиданно жесткий звук.

– К вашему сведению, мистер Эндрус, – рассерженно произнесла она, – и к сведению мистера Делани – я и не собиралась туда идти. Терпеть не могу больных. Избегаю общения с ними. Они вызывают у меня отвращение. Так и передайте мистеру и миссис Делани. Скажите это нашим голубкам.

Джек встал, собираясь уходить. Каждый раз, когда он резко менял положение тела, у него появлялось головокружение, контуры окружающих предметов расплывались. Разъяренная, босая, расхаживающая по комнате женщина и ее залитые неоновым светом Портреты утратили резкость; Джек больше не желал их видеть. Ему захотелось оказаться в машине наедине с Гвидо, ехать сквозь темную ночь в свою гостиницу.

Можете передать ей кое-что еще, – добавила Барзелли, презрительно скривив губы. – Ее муж не занимался со мной любовью. Ни разу. Он спал в моей постели, но любовью не занимался. Я ясно выразилась? Или мне написать это по-итальянски? Гостиничный портье вам переведет. Он не занимался со мной любовью. Возможно, это покажется ей интересным. А мне – нет. Я сыта американскими мужчинами, – заявила она. – Наверно, им тоже место в музее!

Внезапно она взяла себя в руки. Барзелли замерла, склонившись над спинкой стула, уставившись на Джека холодными глазами.

– Все это не имеет значения, – сказала она. – Причин для волнения нет. Скажите Морису, я желаю ему скорейшего выздоровления. Почему нет?

Она пожала плечами.

– Мне от этого хуже не станет. Уже поздно. Завтра нас ждет тяжелый день. Надо выспаться.

Она указала на дверь, которая вела в коридор.

– Можете выйти здесь. Я заметила, мои гости вам не по душе.

21

Держись подальше от спален друзей, подумал Джек, мчась с Гвидо обратно в Рим мимо гробниц, и даже от гостиных друзей твоих друзей – подобные места хранят неприятные тайны.

Закрыв глаза, Джек задремал; проснулся он, лишь когда «фиат» стал взбираться на Квиринал[49]. На темной площади высились две громадные каменные фигуры укротителей диких коней. Часовые с автоматами охраняли вход в президентский дворец.

– На сегодня все, Гвидо, – сказал Джек, когда они спустя несколько минут заехали под portico отеля. – Боюсь, утром вы понадобитесь мне в четверть девятого. Извините за сегодняшний день.

– Что вы, синьор, – сказал Гвидо. – Когда случается несчастье, можно и недоспать.

Джек посмотрел на серьезное, красивое лицо итальянца; он восхитился терпением, неунывающим характером Гвидо, его добротой и способностью к сочувствию. Итальянец мог бы научить кое-чему всех тех, чьи поручения он исполнял в это воскресенье, подумал Джек. Трудолюбивый, симпатичный, незлобивый, сдержанный Гвидо показался сейчас Джеку воплощением важнейших достоинств, неизменных, прекрасных, вечных черт, присущих людям его нации. Джек мысленно осудил страну, не нашедшую иного применения для Гвидо, вынужденного возить по Риму чужестранцев, испорченных детей двадцатого века. Я обязательно должен сделать для него что-то существенное, подумал Джек.

– Скажите мне, Гвидо, – произнес Джек, – если бы у вас появились деньги, что бы вы с ними сделали?

– Деньги? – несколько удивленно повторил Гвидо. – Сколько?

– Ну, много, – сказал Джек. Гвидо задумался.

– Я бы свозил жену и детей на неделю в Тулон, – сказал Гвидо, – мы съездили бы к женщине, на виноградниках которой я работал во время войны.

Двести – двести пятьдесят долларов, прикинул Джек. Не более. Для Гвидо это – большие деньги. Я дам ему эту сумму, решил Джек. Когда получу гонорар. Мой долг Италии.

Уставший Джек вздохнул и с трудом вылез из машины.