Две Юлии

Легкая паника закрутила в голове свой микротайфун, и я почему-то даже не оставил себе возможности не поддаться. Приехать черт знает куда, уйти так далеко от станции, чтобы навестить этот странный берег. Я даже не посмотрел, когда будет обратная электричка: полтора часа обратного пути в гору в отвратном одиночестве — это особенно бессмысленная потеря времени. Мне пришлось найти место между двумя группами, было почти что жарко, но даже в голову не могло прийти купаться одному. Я подумал, что, будь здесь Юлия, она бы опиралась мне на руку, отмывая одну ногу от ила, пока другая уходила бы глубже в прохладную черную сметану. Как же здесь неуютно без нее, настоящее сиротство. Надо было посидеть немного, чтобы унять неясную панику, а потом как-то восстановить прежнее, другое, блаженное одиночество, к которому с детства удалось притерпеться. Иногда грустно отложишь книгу и, выйдя на кухню за стаканом воды, смотришь в окно на проходящих людей, забывая, зачем живешь. И все-таки так хотелось туда, к тому окну, — мир моей прохладной комнаты казался сейчас устроенным определенно хорошо.

Надо было для этого ехать в город. Спешно, срочно! Казалось, я испачкался чем-то, в каких-то диких впечатлениях. Ведь среди бывающих здесь, как в любом другом месте, излюбленном людьми для невнимательного свидания с природой, должен находиться человек, который понимает, что это не настоящий клочок отдыха, радости, мира. Что так выглядит низкий пасквиль на настоящий праздник. Такому человеку, конечно, и здесь есть чем разжиться, стоит только вглядеться в хороший плотный камыш, в осеннюю даль с тополями, во всегда стерильную вату облаков. Конечно, самое неприятное — это одиночество, вот к чему я неумолимо подбираюсь. Патологическое одиночество моего даже не житейского, а умственного устройства.

На месте спуска к воде возникла новая троица и с ней младенец, и эта троица — пока печальный, основательно измазанный мальчик придавал всей группе вид потертости и запустенья — как-то по-своему странно и сразу назойливо зашумела. Их явление было потусторонним в местном покое, но оно отвлекало от ржавого огрызка, от кромки воды, очерченной паровозиком из окурков, от больших слоновьих вмятин на глине, там, дальше, в непрозрачной воде.

Была бы у меня здоровая и простая память… Нуте-с! Вот ведь как интересно может повернуться мысль! — Была бы она простая, эта моя память, и я бы помнил то, что совпадает с чужим видением и что должно быть явным… Смотрите-ка, ему хочется считать, что его память сложна. Одной этой формулой я не только не довожу себя до отчаяния, а наоборот, значительно исправляю свое увечье и — еще немного — смог бы превратить его в достоинство, стоит только сказать о памяти — моей памяти, которая у меня уже завелась, — что она исключительна.

Я с испугом разглядывал оба направления берега. И пусть случайная изворотливость чуткой схоластики снова внушает мне, как вернуть безногому давно не виданную ногу — да еще в незнакомой ботфорте, но теперь непонятно, где искать моих друзей. Они могли направиться к Антону на голубятню, и сейчас выбегут с прекрасным шумом, и даже любая их издевка надо мной все искупит.

Главным в троице был излишне худой господин, обвешанный мешочками пустых, хотя еще не старческих морщин, с неравномерной щетиной и невероятно сбористым лбом. Две дамы с ним — астенические сестры, — дистрофично-тощие в плечах, удивляли странной толщиной ниже талии, особенно в ногах. Обе были одутловаты, белесы и пришли сразу в жеваном белье из разных наборов. Их лица были лишены каких-либо приметных черт. Одна зашла в воду с сигаретой и докуривала, заворачивая кисть руки на себя, будто сигарета могла намокнуть. Под ее синий бюстгальтер — при необъяснимом желании — можно было завести взгляд, а оранжевый, тоже преувеличенно-растянутый, низ нес на себе темные следы свежей глины, так как она только что пыталась присесть на бережку. Вторая осталась на голой части мокрого берега с ребенком лет четырех, который не изменял выражения античной маски. Она расправила под ним серое полотенчико и, как хрустальный колокольчик (плоская модель ее же силуэта), положила рядом синий исцарапанный совочек с поседевшими катышками. Пока они возились, подстилка не раз переворачивалась на месте.

Я старался рассмотреть воду. При всем спокойствии залива в ней жило неутомимое течение. Край берега делился на пять полос (лучший флаг для морской республики): 1) кромка сухого песка с ветками и камнями; 2) кромка песка мокрого — отглаженного и вычищенного; 3) самая темная кромка, песок до предельной черноты насыщен водой; 4) кромка, обласканная вьющимся блеском сходящей и набегающей воды и — 5) полная неба и светлой глубины вода.

Но если бы я захотел вспомнить этот флаг прибрежного государства, то сделал бы его триколором: белый, коричневый и синий. Стилизация, лишенная всякой избыточности прямого наблюдения, — но разве так можно запоминать вещи?