Две Юлии

Я бросился обходить ее, чтобы ополоснуть стакан и вернуть его на место, но, к большому моему сожалению, именно это и выполнил. В голове было пусто, и я не просто не знал, что делать: я так запаздывал, что мог только старательно обдумывать уже сделанное. А поскольку и тут, и тут память меня не слушалась, я начал гадать, как лежал стакан, ту ли кастрюлю я пустил на корм собаке, как это Юлия оказалась рядом со мной, ведь она сидела. Между нами покачивался напряженный хвост догини, уже пустая миска подпрыгивала и лупила об пол. Я бы охотно оказался сейчас дома, перед экраном телевизора, в котором ходила бы и пила воду Юлия Вторая в желтом платье. Я был бы взволнован, я не сводил бы с нее глаз. И там, в безопасном сне, я улыбнулся бы ее большеголовой прелести и, пожалуй, отвлекся бы на еще один стакан воды.

— Давай позавтракаем вместе, — предложил я, в лукавой надежде обратить ее приход на свою пользу. Я понял, чего хочу больше всего на свете, ведь я был голоден. Надо было разбираться, что там для меня оставлено, и, если бы не дерзкий визит, я был бы занят сейчас не завтраком, а горем осмотра рукописных стихов. Вот ужас! Убрал ли я тетрадку?

Юлия кивнула головой.

— А чем тут кормят? — и она, расправив юбочку, подняла глаза.

— Давай начнем с яичницы, — предложил я.

Сказано это было довольно игриво, потому что я почувствовал, что могу выиграть минут двадцать, а если яиц шесть и белки отделять от желтков, — тут я могу совсем прийти в себя. Потом мы покурим на лестнице, потом придумаю что-нибудь. Главное, не давать ей говорить…Ужасающей глубиной дрожащих легких я вдохнул вместе с воздухом в пыль рассыпавшийся холодильник, плиту и все столовое железо, молочную пенку занавесок, завертевшийся стул. Было удивительно, что все эти вещи снова возникли на прежних местах и пыльные лучи солнца усмиряли их старящим лаком.

— Марк, — с внезапной доверчивостью сказала Юлия. — Давай сначала поговорим у нее в комнате. У меня к тебе разговор.

И в итоге всю свою собранность я медленно начал тратить на безмолвный переход в комнату хозяйки. Мне казалось, что этот путь пролегал в максимально замедленном кадре или в чуть ускоренной вечности, и потому он был полон событий. Радужная полоска от светильника в прихожей, которая обычно лежала на пороге кухни, теперь шла по моему лицу, и я, сначала онемевшими губами, потом дрогнувшими крыльями носа, потом ресницами, чувствовал каждый оттенок света и так мог догадаться, что этаже радуга только что касалась губ, ноздрей, ресниц прошедшей передо мной Юлии. Как только нить Вольфрама из-за бортика плафона дотянулась до глаз, в них мгновенно проступила туманная пленка, я моргнул в буране, и целый сон пронесся снежным кубарем с горы, будто вокруг меня кувыркался ангел. Целых полшага, на одной занесенной ноге, я открывал глаза и видел в подробном приближении кристальную дорожку инея на острие золотой пики в воображении. И возможно, так претворилось в сон закрываемых на мгновение век персиковым светом дрожащее руно волос прошедшей передо мной Юлии. Рука, проносящаяся мимо двери, коснулась лезвия холодного воздуха, он тянулся в комнату родителей из крупной замочной скважины, от которой мне не давали ключа. Острое касание пришлось чуть выше костяшек, тронуло кровь, и я знал, какими клубами в венах эта кровь укрыла проникновение холода. Я шел мимо двери родителей, и близкая птица, свистящая за окном, была уловлена мной сначала в отражении от застекленной фотографии парусника, потом только сквозь мембрану оконной кальки, а после, уже в затылок, — от еле дребезжащего стекла стеллажа. Шесть нот, и приглушенное тремоло в конце. Новое моргание дало мне утоптанную дорогу в зимнем бору — сверху движутся хлопья снега из-под сороки. Ноздри всколыхнулись и сузились от резкого вкуса сапожного крема. Паук качался на оплетенной коробочке посюсторонней части дверного звонка, и такой же паучок, сложившийся из волосков и пылинок, бежал в воздушном завихрении вокруг моей правой ноги. В пахучей щекотке гуталина растворилось чувство голода, но отчетливее стал запах духов прошедшей передо мной Юлии. Июньский жасмин (как он в детстве доходил до четвертого этажа бабушкиного балкона к концу июня), внутри него запах чего-то лимонного, но снабженного новой горечью, как бергамотовый чай, и вокруг этих очевидных запахов витало много экзотики — орхидеи, амбра (ароматы мне не знакомые, ощутимые как звуки) — и сильная патока розы, которая, конечно, текла не с шеи, не из шелковой заушной тени, а с губ прошедшей передо мной Юлии.

Это был такой долгий путь, что, входя наконец в солнечный столп драгоценной комнаты, я казался себе одряхлевшим в скитаниях путешественником, в голове которого столько приключений, что все ничтожно перед глазами. Все, кроме сияющего передо мной силуэта, кроме сияющей сквозь вязаную блузку и юбку фигуры, кроме очерка плеч и очерка несведенных ног, которые, став тенью в тени колготок, став умножением теней, оглушали вычисленной наготой. И я продолжал приближение.