Две Юлии

Мне было лет одиннадцать, когда, отбыв смену в пионерском лагере, а потом развеяв ее барачную тоску на густо крашеной палубе теплохода, вдоль которой сидели пожилые люди с биноклями и пирожками, я оказался у бабушки, и все в этом любимом доме — разросшийся на весь угол аспарагус, вязаные платочки под каждой вазочкой и часами, ведро с маринадом на парадном крыльце, разборная пластмассовая пальма с двумя съемными негритятами — все, что я встречал здесь, в который раз зайдя в любимый сон, признавало меня и улыбалось. Когда я дошел до окна на улицу, лишенную асфальта и пылящую от проскочившего с лязгом мотоцикла, мне показалось, что я помню каждую точку в его раме, каждый наплыв обновляющей краски, каждое озерцо оголенной древесины, ее белизну в трещинах, облупленный алюминий шпингалета. И эта мгновенная память никак не связана с долговременным изучением этого самого окна. Когда-то в прошлые приезды подошел и провел по нему взгляд, между тем как интерес вызывала бойкая синица, простукивающая стекло, согретый живыми красками дождь или расшумевшиеся бабки под обрамленной рейками березой. Но белое окно цеплялось за сознание, как тщательно изученный под увеличительным стеклом образец для запоминания. Вспомнить я мог только это ощущение предельной внятности, узнаваемости всех мелочей, а не сами детали. Глядя в окно, мы куда бережнее вбираем взглядом его раму. В увлеченных взглядом окружных вещах не то чтобы ценность, а способ бескорыстного, а может, любящего наблюдения за нами. Неважные вещи из обрамления умеют любить, они сами проходят в память, ее не утруждая. Поэтому стоит только какой-нибудь привычно неучтенной мелочи подарить бесцельное внимание, как центральные и сокрушительные вещи станут особенно отчетливы.

— Сейчас, — бормотал я, — я тебе многое должен сказать.

Моя медлительность и желание отвлекаться на далекие мысли должны были что-то Юлии объяснить, обвести важность этого момента. Разве она не видит, что я счастлив?

— Ну и что будем делать? — бодро спросила Юлия после нового замешательства. — Что не так? Скажи, может, не надо тратить время на болтовню?

— Это ты хотела со мной поговорить, — улыбнулся я, глядя на нее счастливым взглядом. — Раж…

Язык не слушался, он стремительно отвыкал от сложных движений, от петель и влажного скольжения, которое производит внятные звуки.

— Раж… — повторил я. — Разве ты не видишь?

— У тебя глумливая и самовлюбленная физиономия, — капризно ответила она. — Больше я ничего не вижу.

— Я сейчас соберусь с мыслями, — сказал я, поднимаясь. — Ты — чудесный человек и восхитительная девушка, — бормотал я, влюбленно оглядывая комнату, — мне так интересно с вами с Юлией. Мы с Шерстневым часто говорим о вещах важных и очень нежных. Прекрасных и важных. А с вами все эти вещи сбываются.

— Вряд ли Шерстнев имеет сейчас какое-то значение, — перебила меня Юлия Недовольная, упадая в раскладное кресло.

— Ну почему, — продолжал я, дожидаясь прихода других слов, — мы с ним живем не совсем обычными вещами.

Она посмотрела на меня с издевательским интересом.

— Вот так поворот.

— Почему же? — продолжал я, не следя за осуществляемой речью, потому что старался найти возможность открыть шлюзы, назвать свое состояние, о котором лестно будет узнать девушке, перейти на прямое излучение мыслей. — Все-таки он — поэт, а не я.

— У Шерстнева это хотя бы не единственное качество, — продолжала Юлия, скользящая по глади ироничного смятения, которое я вот-вот надеялся отменить, то есть раз и навсегда умалить картиной стремительно растущего духа.

— Мы с Шерстневым очень заботимся о чудных и тонких вещах. Нам не очень-то легко быть обычными людьми.

— Насчет Шерстнева, — заметила она пренебрежительно, — я бы усомнилась. Но это для меня — действительно большая новость.

Казалось, она была ошарашена. Холодной и бесчувственной рукой она перебирала волосы, продолжая опираться локтем о подлокотник Юлиного кресла. Ее задумчивость была похожа на мгновенное отключение света в целом квартале.

— Боюсь, это не всем будет полезно узнать, — пробормотала она с неприятной, едкой усмешкой.

— Что? — засмеялся я, слегка опасаясь недоразумения: не поймут ли меня превратно, ведь за чуткими вещами может быть поставлено что-то нелепое вроде мужской немощи. — Нет, нет! Пойми меня правильно!

— Ты меня сильно удивил.

И растянуто:

— Ма-аркус! Спокойно! Мне уже приходилось видеть близко людей такого склада. Правда, ситуация с самого начала была другой.

Минуту я был напуган и очарован возможностью что-то узнать о других «лишенных родства», то есть, конечно, памяти. И махнул рукой. Кажется, все обошлось в главном. Здесь, в доме Юлии, не должно было случиться ничего такого, чего я мог бы потом стыдиться перед ней. Возможно, всю жизнь. Но я думал, осматривая отвлекшуюся от меня, поскучневшую и апатичную девушку, я начинал думать, что если Первая будет еще долго недоступной, непонятной, неведомой, здесь я найду утешение. Почему бы и нет? Ведь я еще ни разу не пробовал ее соблазнить, почему я должен был решить, что мне это не удастся?

— Ты ворвалась сюда…