Две Дианы

— Проверить это можно легко и быстро, — вставил г-н де Монморанси. — Монтгомери жив, герцогиня, но наши люди его связали и обезвредили. Он тяжко оскорбил принца. Однако предать его суду невозможно. Судебное разбирательство такого преступления было бы опаснее самого преступления. С другой стороны, еще менее допустимо, чтобы дофин согласился на поединок с этим негодяем. Каково же ваше мнение на этот счет, герцогиня? Как нам поступить с этим человеком?

Зловещее молчание воцарилось в комнате. Перро затаил дыхание, чтобы лучше расслышать ответ, с которым так медлила герцогиня. По-видимому, г-жа Диана страшилась самой себя и тех слов, которые собиралась произнести.

Но нужно же было в конце концов заговорить, и она произнесла почти твердым голосом:

— Преступление господина Монтгомери называется оскорблением величества. Господин Монморанси, какую налагают кару на виновных в оскорблении величеств?

— Смерть, — ответил коннетабль.

— Так пусть этот человек умрет, — хладнокровно сказала Диана.

Все вздохнули. В комнате снова стало тихо, и лишь после долгого молчания раздался голос Монморанси:

— Вы, герцогиня, действительно не любите и никогда не любили господина де Монтгомери.

— А я теперь еще решительнее возражаю против смерти Монтгомери, — заявил дофин.

— Я тоже, — ответил Монморанси, — но по другим основаниям. Мнение, подсказанное вам великодушием, ваше высочество, я поддерживаю из благоразумия. У графа де Монтгомери есть влиятельные друзья и родственники во Франции и в Англии. При дворе, кроме того, известно, что он должен был с нами встретиться здесь этой ночью. Если завтра у нас громогласно потребуют его возвращения, мы не можем предъявить им лишь его труп. Наша знать не желает, чтоб с ней обращались, как с чернью, и убивали ее без всяких церемоний. Поэтому нам нужно ответить примерно так: «Господин де Монтгомери бежал» или: «Господин де Монтгомери ранен и болен». Ну, а если нас припрут к стене, что ж поделаешь! На худой конец мы должны иметь возможность вытащить его из тюрьмы и показать клеветникам. Но я надеюсь, что эта предосторожность окажется излишней. Справляться о Монтгомери люди будут завтра и послезавтра. Но через неделю разговоры о нем утихнут, а через месяц вообще прекратятся. Нет людей забывчивее, чем друзья. Итак, я считаю, что преступник не должен ни умереть, ни жить: он должен исчезнуть!

— Да будет так! — сказал дофин. — Пусть он уедет, пусть покинет Францию. У него есть поместья и родственники в Англии, пусть ищет убежища там.

— Ну нет, ваше высочество, — ответил Монморанси. — Смерть — слишком большая кара для него, а изгнание — слишком большая роскошь. Не хотите же вы, — и он понизил голос, — чтоб этот человек рассказывал в Англии о том, как поднял на вас руку.

— О, не напоминайте мне об этом! — вскричал дофин, заскрежетав зубами.

— И все же я должен напомнить вам об этом, дабы удержать вас от неразумного поступка. Надо, повторяю, устроить так, чтобы граф — будь он жив или мертв — не мог ничего разгласить. Наши телохранители — люди надежные, и, кроме того, они не знают, с кем имеют дело. Комендант Шатле — мой друг, к тому же глух и нем, как его тюрьма. Пусть Монтгомери в эту ночь переведут в Шатле. Завтра станет известно, что он исчез, и мы распространим об этом исчезновении самые разноречивые слухи. Если слухи эти не утихнут сами собой, если друзья графа поднимут слишком сильный шум — в чем я очень сомневаюсь — и доведут тщательное следствие до конца, то нам для своего оправдания достаточно будет предъявить книгу Шатле, из которой люди увидят, что господин Монтгомери, обвиняемый в оскорблении наследника престола, ждет в тюрьме законного судебного приговора. А затем, по предъявлении такого доказательства, наша ли будет вина, что в тюрьме, месте вообще нездоровом, на господина де Монтгомери слишком подействуют горе и угрызения совести и он скончается прежде, чем сможет предстать перед судом?

— Что вы говорите, Монморанси! — перебил его, содрогнувшись, дофин.

— Будьте спокойны, ваше высочество, — продолжал советник принца, — к такой крайней мере нам прибегнуть не придется. Шум, вызванный исчезновением графа, затихнет сам собою. Друзья утешатся и быстро забудут его, и господин де Монтгомери, перестав жить в обществе, сможет сколько угодно жить в тюрьме.

— Но ведь у него есть сын, — возразила г-жа Диана.

— Да, малолетний, и ему скажут, что с отцом его неизвестно что сталось, а когда он подрастет, если только ему суждено подрасти, то у него будут свои интересы, свои страсти, и ему не захочется углубляться в историю пятнадцати- или двадцатилетней давности.

— Все это верно и хорошо придумано, — сказала г-жа де Пуатье. — Ну что ж, склоняюсь, одобряю, восхищаюсь!

— Вы действительно слишком добры, сударыня, — поклонился ей польщенный Монморанси, — и я счастлив заметить, что нам назначено самой судьбой понимать друг друга.

— Но я не одобряю и не восхищаюсь! — воскликнул дофин. — Напротив, порицаю и противлюсь…