Две десятины

— Ну, вотъ, стану я врать. Я самъ видалъ человка съ тхъ мстовъ въ город, своими глазами, какъ вотъ сейчасъ тебя; пріхалъ бумаги справить. Онъ мн все и разсказалъ. Да и видно сразу по рож, что мужикъ не нашъ, то-есть, прямо сказать, какъ передъ Богомъ, даже и не крестьянинъ, а шутъ его знаетъ, какой такой человкъ, какого роду: настоящая туша, пузо жирное, толстомордый, словно баринъ! Гляжу я это на него и думаю: есть же, молъ, такіе мужички на свт!… Да ежели эдакій верзила дастъ нашему жителю щелчка — Богу душу отдастъ, потому что человкъ сытый, кормленный, хлбъ стъ блый, убоину жретъ вволю, а тутъ сидитъ нашъ-то какъ куликъ на болот и только думаетъ, какъ бы не помереть отъ нужды! Такъ вотъ — гляжу я на него и думаю. «А что, говорю, Степанъ Яковличъ, много въ вашихъ мстахъ угодья?» — «Угодья, говоритъ, у насъ, слава Богу, довольно». — «А какъ, говорю, къ примру?» — «Да десятинъ сорокъ, што-ли…» — «Стало быть, пропитаться вполн можно?». Смется!

— Такъ и сказалъ: сорокъ десятинъ? — спрашиваетъ Гаврило уже совершенно измнившимся голосомъ.

— Сорокъ-ли, пятдесятъ ли, тамъ этого не разбираютъ, потому что прямо сказать — конца краю нтъ.

Посл такого разговора Гаврило выглядитъ нкоторое время какъ бы помшаннымъ; такая въ немъ разжигается жадность, что онъ и словъ больше не въ состояніи подыскать. Вдругъ ему приходитъ на память настоящій его земляной надлъ, ничтожество котораго теперь ему ярко до очевидности, и онъ приходитъ въ отчаянную апатію. Слово «сорокъ» ржетъ его до нестерпимой боли, и въ немъ моментально выступаютъ самыя мрачныя чувства: зависть, ненасытность и отвращеніе къ своей жизни. Гаврило просто боялся вести такіе разговоры, потому что они, разжигая его преобладающую страсть, поселяли въ немъ страшное безпокойство.

— Безпремнно вретъ онъ! — успокоивалъ себя Гаврило, приписывая зятю способности безпутнаго лгуна.

Сама жизнь помогала ему успокоиваться, ежедневно засасывая его въ тину пустыхъ заботъ и не давая времени одуматься и размечтаться. Въ этомъ, пожалуй, и заключается разгадка того обстоятельства, что, никогда не получая никакихъ плодовъ, онъ продолжалъ пахать и сять, и все жаждалъ нахватать больше и больше десятинъ на свою шею, подъ какими угодно условіями. Каждый годъ это ему боле или мене удавалось и каждый годъ у него было по горло возни. Посл этого понятенъ тотъ испугъ и растерянность, когда онъ получилъ письмо отъ сына. Его положеніе въ самомъ дл было отчаянное.

Ивашку онъ послалъ за деньгами, чтобы снять въ аренду побольше земли у сосднихъ владльцевъ. Теперь у него не было ни денегъ, ни Ивашки. Время стояло горячее, большинство выхало уже въ поле пахать подъ яровое, а у него и земли нтъ! Правда, одну мірскую душу онъ засялъ еще прошлою осенью подъ озимое, надясь, что съ приходомъ весной Ивашки міръ согласится дать и еще одну душу подъ яровое, но, во-первыхъ, надежда на мірское согласіе значительно ослабвала посл письма Ивашки; во-вторыхъ, мірская душа была такъ ничтожна и плоха, что Гаврило оставлялъ ее въ полнйшемъ пренебреженіи. Удавалось ему получить и обработать ее — ладно, не удавалось — онъ позабывалъ про ея существованіе. Главная и всегдашняя забота его — это прихватить землишки со стороны, и ему каждый годъ, посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ, удавалось прихватить, но нынче нтъ. Ни одинъ изъ сосднихъ владльцевъ не далъ ему аренды. Вс осенью прогнали его безъ разговора; у каждаго было по горсти условій, которыми Гаврило предавался не на животъ, а на смерть владльцамъ, вслдствіе чего имъ было выгодне земли ему не давать, потому что онъ и безъ того будетъ работать цлое лто даромъ. Могъ бы онъ примазаться въ одной изъ компаній, которыя составлялись въ деревн спеціально для съемки земли въ аренду, но компаніи вс еще зимой составились, а для него мста не нашлось. Еще могъ бы онъ пойти къ богатому мужику Давыдову, арендовавшему крупные участки, и взять земли черезъ его руки, но это средство было также чистою смертью. Гаврило былъ по уши ему долженъ и уже не имлъ права ожидать съ его стороны снисхожденія; земли Давыдовъ завсегда далъ бы, но взамнъ того наслъ бы на Гаврилу и цлое лто клевалъ бы его, пока не выклевалъ бы весь долгъ, вс проценты на него и урожай съ данной десятины. Таковы были обстоятельства Гаврилы въ дл по полученіи отъ сына письма.

И нашелъ на него вотъ какой стихъ. Пришелъ онъ домой съ письмомъ на ладони и слъ. Сидитъ и хлопаетъ глазами. На вс вопросы и слова хозяйки, освободившейся отъ тяжелаго настроенія посл прочтенія письма, онъ отвчалъ молчаніемъ и нелпою улыбкой. Просидвъ такъ половину дня совершеннымъ истуканомъ, онъ положилъ письмо на божницу, пошелъ къ задней лавк, легъ и въ такомъ состояніи провелъ остальную часть дня. Наконецъ, это взорвало и хозяйку, и старуху; об он съ страшными упреками накинулись на Гаврилу. Всякаго дла по дому у него находилось по горло, «а у него вишь брюхо заболло… Плесну я вотъ на тебя кипяткомъ, такъ небось заразъ вскочишь».