Две десятины

Въ тотъ памятный годъ, когда вс жители въ его собственной деревн пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая «нужда», состоявшая, какъ извстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмст съ прочими бжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось достать пищи во что бы то ни стало, немедленно, почти сейчасъ, разсуждать было некогда, хлба, — во что бы то ни стало и за какую угодно цну, — и Гаврило прибжалъ въ городъ. Подгоняемый этимъ ужасомъ, онъ напалъ съ радостнымъ остервенніемъ на представившееся ему въ скоромъ времени мсто. Это было безпримрное счастіе въ то время: онъ попалъ въ сторожа въ контор при вновь строющейся желзной дорог. Вс его обязанности состояли — кажись, чего проще! — въ томъ, что онъ утромъ долженъ былъ подметать контору березовою метлой, а весь остальной день стоять у двери и «не пущать». Въ этотъ памятный годъ рабочіе отдавались почти изъ-за хлба, но, несмотря на ничтожность заработной платы, наплывъ былъ такъ густъ, что контора большинству отказывала, а такъ какъ жители все-таки нагло лзли и надодали, то она и распорядилась — «гнать силой». И Гаврило гналъ. «Куда? Поворачивай оглобли!» — кричалъ по цлымъ днямъ Гаврило; если слова не дйствовали, онъ давалъ по ше, - словомъ, исполнялъ свои обязанности нещадно и добросовстно, даже лицо сдлалось у него зврскимъ, и въ какой-нибудь мсяцъ онъ такъ остервенился, что трудно было узнать его: изъ робкаго, пугливаго мужичка съ чернымъ лицомъ и съ пгою бородой онъ сдлался цпнымъ псомъ, котораго пріучили лаять и кусать. Но не долго Гаврило усидлъ на своемъ мст и кончилъ чрезвычайнымъ скандаломъ. Въ день получки жалованья онъ напился мертвецки-пьянымъ и, стоя у двери, то ругался, то рыдалъ, рыдалъ навзрыдъ, посл чего сейчасъ принимался отборными выраженіями ругаться съ кмъ попало; между прочимъ, обругалъ какого-то барина, занимавшагося въ контор, за что и былъ сію же минуту побитъ и прогнанъ. Посл этого онъ еще нсколько дней шатался по городу, въ поискахъ за работой, проночевалъ нсколько ночей подъ заборами и поплелся домой. Дома, на вс разспросы о его промысловыхъ приключеніяхъ въ город, онъ ничего путнаго не могъ отвтить. «Былъ сторожемъ… дулъ по ше!» — говорилъ онъ въ замшательств. — «Ну, а еще что же?» — спрашивали у него. — «Что же еще?… Больше ничего», — возражалъ онъ, окончательно спутавшись, и не понималъ самъ, что собственно съ нимъ тогда случилось. За что онъ получалъ жалованье и зачмъ «дулъ по ше»? Этотъ, прожитый вн его обычной сферы, мсяцъ кажется ему до того нелпымъ, что онъ не можетъ вспомнить о немъ безъ замшательства.

Очевидно, выбитый изъ своего обычнаго положенія, съ которымъ онъ сросся всмъ существомъ своимъ, онъ терялся, становился человкомъ-болваномъ, хворалъ всею душой, былъ никуда не годенъ, длался самъ не свой. Душа и сердце Гаврилы были зарыты въ землю. Онъ походилъ на растеніе, которое неразрывно соединено съ землей и, вырванное, засыхаетъ и чахнетъ, годное только на съденіе скоту. Но было бы ошибкой сказать, что его отношенія къ земл носятъ на себ слды рабства. Самый яркій признакъ рабства — это неволя; между тмъ, у Гаврилы и ему подобныхъ душа и сердце сознательно были зарыты въ землю, составлявшую неразрывную часть его самого.

Боле двадцати лтъ онъ пахалъ, никогда ничего не получая, кром нечеловческой усталости, боле двадцати лтъ сялъ, собирая плоды въ вид неизмнной березовой каши, всю жизнь мечталъ, какъ бы еще больше вспахать и засять, и, собирая каждогодно, вмсто настоящихъ плодовъ, березовую кашу, приходилъ въ отчаяніе, но ни разу не пришла ему въ голову мысль, что земля — его врагъ, что онъ долженъ ее бросить и бжать безъ оглядки на поиски другихъ занятій. Гаврило, посл всхъ бдъ, какія приносила ему земля, сдлался только жадне — вотъ и все.

Онъ желалъ больше, все больше земли, чтобы она у него была спереди и сзади, по бокамъ и подъ ногами, чтобы онъ заваленъ былъ, окруженъ ею со всхъ сторонъ, чтобы, куда онъ ни взглянетъ, все бы виднлась она. Онъ не могъ равнодушно слушать извстнаго рода разсказы, которые иногда длалъ отъ нечего длать его зять: разинетъ ротъ, засверкаетъ глазами и замретъ.

— Слыхалъ я, что тамъ сорокъ десятинъ на душу, — равнодушно говорилъ зять, разсказывая про губернію, находящуюся въ отдаленныхъ мстахъ.

— На душу? — спрашиваетъ Гаврило съ начинающеюся дрожью въ голос.

— А то какже! Тамъ, братъ, или ты сейчасъ изъ дому и ступай на вс четыре стороны, куда хошь, на тридцать-ли, на сорокъ-ли верстъ отъ своей деревни, и чтобы кто тебя остановилъ: стой, молъ, куда лзешь въ чужія мста? — тамъ этого нтъ. Хошь ты цлый день или, а до конца краю своей земли не достигнешь. Непроходимыя мста!

— Ужь будто… чай, враки?