Два миллиона

Когда в Беловежской Пуще росчерком пера была уничтожена великая страна – мощнейший Советский Союз, Борис Леонидович Махновский сошел с ума. Он поджег занавес в городском театре драмы, публично оскорбил критика Глоткина, затем выскочил на улицу, чугунной урной разбил витрину кооперативного магазина и забаррикадировался в планетарии. Только к вечеру силами курсантов милицейского училища его удалось принудить к сдаче. Когда его побитого и связанного вели в отделение, он часто выкрикивал: «Ленин, партия, ком-со-мол!»

Врачи клиники для душевнобольных, не растерявшие еще базы, приобретенной в социалистические времена, после полугодичного лечения вернули обществу Махновского.

Второй прорыв фронта психического здоровья Бориса Леонидовича произошел во время дефолта в 1998 году. Он заперся на чердаке пятиэтажки и через щели в крыше выкрикивал обидные для проходивших граждан слова. Ему тогда казалось, что все до единого жители Земли объединились против него в коварном и жестоком заговоре. На этот раз милиции было не до него, и она не штурмовала цитадель Махновского. И устав спать на гравии и питаться голубями, он через три дня покинул свою крепость и вернулся к нормальной жизни. Помощь медиков на этот раз не понадобилась.

Подобные выходки, обусловленные неадекватным восприятием действительности, случались у него часто, и поэтому в районном КПЗ он был желанный гость.

Когда Ивана завели в камеру, Махновский был уже там.

– Коммунист? – зло спросил борец за идеалы и вынул из кармана небольшие песочные часы. Он случайно захватил их в санатории ВЦСПС еще в 1978 году. С тех пор он часто неожиданно их вытаскивал и, поднося часы к самому носу собеседника, загадочно прищурив глаза, говорил: «А время-то идет!» У Бориса Леонидовича были мелкие, словно бусинки, черные глаза, острый, как скала, подбородок, мясистый нос и отвисшие, как у таксы, уши.

– Коммунист?! – грозно повторил он свой вопрос.

– Сочувствующий, – тихо ответил уже успокоившийся Иван.

– Чего им сочувствовать этим кровопийцам?! – взревел Махновский, который уже две недели как поменял на 180 градусов свое мировоззрение.

– Не знаю, – осторожно ответил слесарь, – но раньше, при коммунистах лучше было.

– И чем же? – ехидно спросил Борис Леонидович.

– Человека не за деньги ценили.

– А за что?

– Ну…ну, за работу.

– Много тебя наценили? – иронично спросил борец за идеалы. – Только какая-нибудь «Хрущоба» небось и есть. Ни дачи, ни машины, ни одежды приличной. Ах, да! Грамот еще, наверное, полный шкаф.

– А сейчас что, лучше разве? – опрыснул духами современного момента разговор Иван. – Наш директор Магарычан на «Мерседесе» ездит, начальник цеха Кувалдин – на «Волге», а я и все рабочие – на троллейбусе! И чем же сейчас лучше?

– А тем, что ты можешь об этом хотя бы говорить! – зло прокричал Махновский.

– Велика радость! – криво усмехнулся слесарь. – По-твоему, при любом строе простому народу плохо должно быть. Но при социализме меня хотя бы в президиум на собраниях садили. А сейчас? А сейчас и собраний-то нету.

Неожиданно Махновский подскочил к Ивану и вдавил песочные часы в нос слесаря.

– А время-то идет! – крикнул борец за идею.

Гайкин, не ожидавший подобного поворота, отшатнулся назад.

– Ты чего?!

– Семьдесят лет верили в Карла Маркса и что? Где сейчас вся эта общность людей новой формации? Мавзолей только от социализма и остался.

– В Бога, вон, две тысячи лет верят и ничего, – ответил Иван и поправил под рубашкой крестик.

Дверь в камеру со скрипом открылась, и на пороге оказался крупный лысый человек с квадратным подбородком и немигающими глазами. На его пальцах были вытатуированные перстни, а на кистях рук слова «Маша» и «Сочи». Взгляд у вновь прибывшего был как у Ивана Грозного в момент убийства сына.

– Че кипишите, фраера? На дурняк попали или за дело? Че молчите, как вертухай на параше? Я – Леха Гвоздь, мне отвечать надо!

– Я – за депутата, – угрюмо ответил Иван.

– Замочил? – с уважением спросил зек.

– Вроде, нет. Сухой был, когда меня уводили.

– А ты, мухомор? – обратился Гвоздь к Махновскому.

– Я – по идейным убеждениям.

– Пидор, что ли?

– Сам ты!.. Вот как можно говорить о нравственной культуре народа, когда…

– Ладно, харе базарить! Слушай сюда. Если вы – не фраера позорные, а пацаны реальные, по-скорому мне курехи подгоните. Легавые дочиста обшмонали, рога бы им поотшибал!

– Я не курю. Но зажигалка есть. Вернее, была. В рюкзаке. А рюкзак милиционеры, точнее, легавые забрали, – ответил Иван.

– У тебя Мухомор?

– Не имею дурных привычек, – гордо ответил борец за идею.

– Ух, лошары! Не догоняете вы своими тупыми калганами, что куреха – это в кайф! А башли есть?

– Что, простите? – переспросил Махновский.

– Башли. Тугрики. Бабло, короче.

– Деньги, что ли? Нет, денег нет. Было двести рублей, но мили…легавые забрали.

– И у меня забрали, – подхватил Иван.

– Не, ну я не понял?! У вас че ни хрена нету? Если че ныкаете, я на раз выкуплю. Схавали?

Гайкин и Махновский закивали головами.

Зек снял башмаки и прилег на нары.