Два измерения...

Начались речи, но я их не слышал и смотрел только на нее. Казалось, что и она не слышит того, что говорили в микрофон.

Я скорее догадывался, чем понимал, что выступал командир полка, в котором служил Синцов, кто-то из боевых друзей лейтенанта, секретарь райкома.

Когда закрытый гроб опускали в могилу, многие вытирали слезы, но у нее слез не было. Она лишь зябко поеживалась — декабрь стоял морозный.

Наконец все закончилось, и командир полка сбросил белый чехол с монумента. Еще минут двадцать-тридцать, и все стали расходиться.

Я подошел к ней:

— Аленушка!..

Она, кажется, совсем не удивилась.

Сказала просто:

— Хорошо, что ты здесь. Я рада тебя видеть.

И добавила:

— Я почему-то знала, что приедешь.

ВЕРОНИКА

Я родился через четыре года после окончания гражданской войны, в день, когда Москва хоронила легендарного Дзержинского. Но когда мне исполнилось одиннадцать лет, все — и революция, и гражданская война, и интервенция четырнадцати держав, и разруха — казалось уже давней-предав-ней историей, и, пожалуй, только она, одна она была живым, удивительным символом этой истории, тех славных времен. Мне казалось, что именно вот такими и были когда-то знаменитые красные комиссары — короткая стрижка и волевое лицо с глубокими, светящимися карими глазами, строгая белая блузка и коричневая под кожу куртка, которой, может, не хватало лишь пулеметной ленты да нагана.

Она — наша учительница, она — неповторимая Вероника, Вероника Михайловна.

Признаться, я терпеть не мог школу. До школы я занимался в нулевой немецкой группе, научился читать и писать не только по-русски, а и по-немецки, и, наверное, потому в школе мне поначалу казалось довольно скучно: зубрить буквы, писать по слогам, выводить прописи — все это было уже пройденным этапом.

Но в школе была она — Вероника Михайловна, и я с тайной, трепетной радостью бежал в школу, с нетерпением ждал каждого ее урока, каждой встречи с ней.

И для меня вовсе не имело значения, как она вела эти уроки. Вполне допускаю, что кому-то они были интересны, а кому-то и скучны, а кому-то и вообще безразличны. Для меня же они превращались в уроки полного, какого-то сказочного счастья…

После уроков я гонял по переулку железный обруч или мастерил самокат на подшипниках — единственные и потому, видимо, особенно любимые игрушки нашего детства — и думал только о ней, все мечтал, как хорошо бы было, если бы она хоть однажды увидела меня за этими занятиями…

За уроки я принимался вечером и даже их старался растянуть как можно дольше, ведь старался я только ради нее…

Она мне снилась иногда и по ночам — мое воображение бросало ее то в вихри огня и лихие конные атаки, а то на баррикады и к пушкам «Авроры»…

В третьем классе, когда я начал читать большие, серьезные книжки, я понял, что это называется любовью.

Открытие это сначала обескуражило меня, а потом безмерно обрадовало, и эта любовь стала вырываться, проситься из моего сердца, она требовала выхода и вот наконец выскочила наружу и превратилась в стихи:

Гремит Октябрь, орудий гром,
И это — Вероника.

И мы не гибнем под огнем,
И с нами Вероника.

Идет гражданская война,
И рядом Вероника.

Встает из хаоса страна,
И тут же Вероника.

Вот школа, наш ребячий класс,
Пред нами Вероника.

И я люблю всех больше вас,
Святая Вероника.

Правда, меня смущало слово «святая». Подумают еще, что я верующий. Долго подбирал другое слово. «Родная» — слишком просто. «Учитель Вероника» — слишком казенно, да и не «учитель» она, а «учительница». А больше ничего на память не приходило.

Я переписал стихи начисто и в конце недели перед тем, как сдать дневник, вложил их в него.

Учительница собрала дневники.

Весь выходной день я не находил себе места. То мне казалось, что я совершил великую и преступную глупость. То утешал себя: «А почему? Пусть! Ведь это же правда! Пусть она знает!»

На следующий день Вероника Михайловна на первом же уроке раздала проверенные дневники, но о моих стихах не сказала ни слова.

И только на перемене, когда все выбежали из класса, позвала меня.

Позвала ласково и посмотрела на меня ласково.

Наконец произнесла:

— Не помню, кто это сказал, что фантазия и воображение не только душа, а и сердце поэзии.

— Как кто? — удивился я. — Эдгар По!

— Ты читал Эдгара По? — удивилась она.

— А как же! Я и Мопассана читал.

— Значит, ты совсем взрослый, — сказала она. — Это хорошо. И все-таки ты фантазер!

Я, кажется, начинал скисать:

— Почему?

— А потому, — спокойно и мягко объяснила она, — что, когда произошла революция, мне было три года, а когда закончилась гражданская война — восемь. И потом, насчет любви, не сердись, ты придумал, это совсем, совсем не любовь. Что такое любовь — если тебе выпадет удача, ты узнаешь позже, когда станешь большим и взрослым.

— Я не придумал, — выдавил я. Мне хотелось громко и сильно плакать.