Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Мать была рождественским экстремистом. Несколько недель мы тратили на походы по магазинам целые дни, список покупок утверждался, редактировался, а потом еще раз редактировался, подарки тянулись от елки почти до прихожей; каждый год предпринимались попытки превзойти предыдущие годы, и результат выходил не столько радостным и неожиданным, сколько непристойным. Отец, который хоть и любил Рождество, но не выказывал такого воодушевления, как мать, имел собственный ритуал, который состоял в том, что вставал он (все-таки, черт возьми, он отец, и ему пришлось полночи, вместо того чтобы спать, упаковывать эти дурацкие подарки) поздно, а вниз спускался, ох, часов в десять, не раньше, и не для того, чтобы посмотреть, как мы будет открывать подарки, а приготовить себе нормальный завтрак и съесть его. Кофе, плюшку, бекон, апельсиновый сок, грейпфрут, газета — спокойно, размеренно, ничего не пропуская. Мы ждали, изнемогая от нетерпения, а соседские дети, которые в основном проснулись уже в четыре-пять утра, резвились за нашими окнами со своими новенькими санками, дразнили нас, проезжали мимо на «зеленых машинах»[147], крутя педали новенькими ду-тиками, сверкающими на зимнем солнце, совершенно фантастическими.

В это Рождество все помирают со смеху: мы с Бет разыгрываем репризу. С нами сидит Билл; он этого не одобряет, но все-таки смеется, молча, скрестив руки на груди. Аттракцион начался, когда мы уже встали, но Тоф еще не начал распаковывать подарки. Вот как он звучит:

БЕТ: Ну что ж, теперь можешь открывать.

Я: Нет-нет, постой. (Стряхиваю с рубашки ниточку, потом очень медленно расшнуровываю и снова зашнуровываю ботинки.) Так… вот теперь можно.

БЕТ: Ой, подожди-ка. Мне надо в ванную. (Шум пущенной из крана воды. Потом тишина. Шум воды из бачка. Потом слышно, как она чистит зубы.)

БЕТ (выходит из ванной посвежевшая; одергивает свитер): Так. Я готова. Давай.

Я: Подожди, подожди секунду. Знаешь, что сейчас было бы здорово? Съесть грейпфрут.

БЕТ: Хм-м. Съесть грейпфрут?

Я: Давайте съедим грейпфрут, а потом — знаете что? Было бы отлично сходить погулять.

БЕТ: Да-да, это как раз то что надо.

Я: Свежий воздух, физическая нагрузка…

БЕТ: И ближе к Богу…

Я: И ближе к Богу.

БЕТ: А Рождество перенесем на завтра!

БЕТ (размышляет, цокает языком): Ой, нет. Завтра у меня не получится. Может, в четверг?

Я: Нет, четверг не подходит. А на выходных все занято. Тогда в понедельник?

Тут мы с Бет начинаем задыхаться, плакать, гримасничать и хвататься за мебель, чтобы не упасть. Мы сами себя уделали.

Тоф хладнокровно ждет. Он уже раньше все это видел. Надписывать подарки Тофу — моя обязанность, и накануне вечером я делаю все возможное, чтобы это выглядело как следует, поинтереснее. На некоторых я пишу вымышленные имена или имена соседских детей. На многих, предназначенных Тофу, я пишу свое имя. А если подарок адресован все-таки ему, то его имя написано с ошибками. Еще я так же, как порой поступаю при заполнении школьных бумаг: вписываю другое имя — Терри или Пенелопа — потом зачеркиваю и пишу его настоящее имя, ниже и маленькими буквами. Некоторые я подписываю «От нас», некоторые — «От Сайты», но мой любимый вариант такой:

«ОТ: Господа Бога».

Он не понимает, кого ему благодарить. Он не хочет выглядеть слишком вежливым и молча набрасываться на трофеи, а мы эксплуатируем его желание угодить. Вот открывается упаковка пластилина.

— Спасибо, — говорит он.

— Кому спасибо?

— Не знаю. Тебе?

— Нет, не мне. Господи.

— Спасибо, Господи?

— Ну а как ты думал, Тоф? Чтобы ты смог повеселиться на Рождество, Господь умер!

— Что, правда?

Я поворачиваюсь к Биллу, но он в эти игры не играет.

— Конечно, правда, — говорю я. — Бет, ну разве не правда?

— Ну конечно, правда. Еще бы.

Работа становится еще унылее и рутиннее; ее лишь несколько разнообразил случай, когда я чуть не умер. Было так: самый обычный день, я сидел за своим столом и работал над статьей, где разоблачал рейвы, — то был один из серии материалов, где развенчивалось все, во что верит и чем дорожит мир. Мы развенчали детскую Библию для чернокожих малышей, развенчали программу студенческих кредитов, развенчали колледжи — целиком, как идею, и еще целиком, как идею, мы развенчали работу, институт брака, косметику и «Грэйтфул Дэд»[148] — мы ведь вообще видим свою задачу в том, чтобы указывать пальцем на фальшь во всех ее проявлениях, и это великое дело, возносящее истину на невиданную…