Дурная примета

После нескольких дней работы он с семьей и Стиной вселился обратно в свой домик на берегу.

I

Избушки Дазекова съежились под январским морозом. На карнизах, на столбах заборов — пухлые подушки снега. Широким покровом, словно полотняной простыней, снег прикрыл плоскую землю — маленькие усадьбы, поля и луга. Ри́ку свежий снег засыпал на три фута, а под ним лед — кто знает, какой толщины.

Мужчины сидят дома, возле окон большой комнаты, где на крючьях висят сети, и из их рук одна за другой бегут новые ячеи. Женщины наводят порядок в доме, усмиряют детей, подсаживаются с вязаньем к своим мужьям.

Много есть предметов для разговора. Рыбацкий бал у Мартина Биша теперь почти уж позабыт, но по поводу спасения обитателей избушки на берегу можно еще немало поговорить.

— …вот уж действительно им сейчас нелегко приходится, — говорит жена Йохена Химмельштедта. — Дрова все намокли, да и в доме не особенно приятно. Помнишь небось, как у нас тогда было, после большого наводнения. Все вверх ногами. До сих пор не забуду, как мы грязь со стен соскабливали. Не-ет, Йохен, нелегко им сейчас приходится.

Йохен Химмельштедт только поднимает брови, помалкивает.

— Как же они там обходятся теперь, с мокрыми-то дровами, — снова заводит речь жена. — Мне Берту жалко с детишками. Она, конечно, всегда малость нос задирала. Но и ей досталось — сначала роды, да какие, пришлось даже доктора звать, потом посторонняя баба в доме, сама все болеет, потом наводнение… а тут еще новое дело… Не-ет, Йохен, что ни говори, нелегко ей приходится.

Поскольку Йохен не отвечает, молчит и она некоторое время, а потом опять обращается к мужу:

— Ну сказал бы уж что-нибудь. Сидишь тут как в рот воды набрал. Что ты об этом думаешь?

Йохен вяжет сеть. Наконец произносит:

— Я тебе, слышь, вот что скажу: Боцмановы дела меня нисколько не касаются. Пусть он себе ловит угрей. Это его дело, и что у него теперь водою дом залило, это тоже его дело. Что сам заварил, то сам и расхлебывай. Расскажи-ка про что другое. О Боцмане не желаю больше слышать, не желаю слышать.

— Другое, другое… У людей вода в доме! О Боцмане я тебе и слова не сказала, дурень ты. Он был твоим дружком… Чего вы вообще-то ходили помогать ему?

Йохен опять высоко вскидывает брови.

— Ты хоть морщись, хоть нет, — говорит жена, — а я все равно буду говорить что хочу. С вами только так. Все вы одинаковы. «Боцман, Боцман», — что мне ваш Боцман! Вы подумали хоть раз о Берте и детях? Вода в доме! Посторонняя баба в доме! Вот бы о чем подумали— да ну, разве вам есть до этого дело?.. Знаешь, что вся деревня говорит? Что Стина Вендланд рожать собирается. И неизвестно, кто отец… Ох, ну вот, теперь ты по крайней мере знаешь, в чем дело. А я возьму большие санки и отвезу Берте Штрезовой сухих дров. Вот так и знай.

Йохен Химмельштедт роняет сеть.

— Что ты сказала? Стина Вендланд рожает? Мать ты моя, да ведь ей самой-то шестнадцать!

*

Весть передается из уст в уста. Жена рассказывает мужу, муж рассказывает приятелю, приятель своей жене. Вся деревня говорит об этом: Стина Вендланд скоро родит. И Линка Таммерт отправляется в Ханнендорф выпросить себе литр молока, а потом фрау Лоденшок рассказывает батрачкам: «Ну Стинка-то, сопливая девчонка, из молодых, да ранняя! Верно люди говорят, брюхатая она!»

*

Эмиль Хагедорн узнал об этом еще несколько дней назад. Стина сама ему рассказала. Другие болтают, что от людей услышали, они хотят верят, хотят нет. А Эмиль знает наверняка, нет больше для него никакого сомнения, и знает он также, кто виновник Стининой беды.

Вечер начинался так чудесно. Все сидели у Ханнинга Штрезова за столом, играли в карты, обменивались шутками. Перед тем Ханнинг рассказывал детям одну из своих историй. Эмиль и Стина сидели рядом, и, пока Ханнинг рассказывал, Эмиль украдкой под столом пожимал ей руку. Стина была как-то очень тиха, однако, глядя на нее, никто бы не сказал, что у нее есть какое-то настоящее горе… Боцман спал в эту ночь еще у Лассана — лишь на следующий день Штрезовы и Стина собирались перебраться в избушку на берегу.

— Да побудь ты еще немного, что тебе не сидится! — сказал Ханнинг, когда Боцман собрался уходить.

— Нет, Ханнинг, пора уже…

И Вильгельма Штрезова ничем нельзя было удержать. Быть может, ему пришел в голову какой-то новый вопрос, на который Ханнес Лассан должен был ответить.