Дурная примета

— Бронхит — моя единственная слабость, — говорит инспектор и кривит губы в улыбке, в которой больше угрозы, чем дружелюбия.

И барон все понимает. Даже когда речь идет о том, что составляет заветную мечту инспектора, о кресле в рейхстаге — а оно почти наверняка ему обеспечено, — даже тогда Конрад Бюннинг не склонен к уступкам.

— Но прошу вас, барон, расскажите же, что там произошло?

Барон рассматривает свои красивые миндалевидные ногти.

— Против вас плетутся интриги, дорогой инспектор. Хассельбринк из окружного суда на всех углах поливает вас грязью…

— Да, но ведь это совсем не ново, — говорит инспектор и примирительным тоном продолжает — Этот маленький толстяк Хассельбринк — мой старый враг. Но о чем же он рассказывает, барон? О том, как однажды на дуэли я с одного выпада прижал его так, что он с перепугу чуть было не наложил в штаны? О том, что я его вызвал вторично, ибо он злословил за моей спиной, а он пытался удрать? Или, может быть, этот пузанчик рассказывает, как мне пришлось плашмя лупить его клинком, потому что он со страху не мог даже поднять руку? Полагаю, он рассказывает о чем-нибудь другом.

Барон кивает.

— Да, об этом он не расскажет. Ха-ха! Но это весьма интересно, о чем вы сейчас говорите. Вот, оказывается, какие дела у вас с этим Хассельбринком. Скажи пожалуйста!.. Жаль только, дорогой инспектор, что влиятельные лица ничего об этом не знают.

Бюннинг спокойно ерошит бороду. Потом говорит:

— Значит, следует их по мере возможности информировать, барон.

— Это совсем не так просто, — говорит барон Освин.

«Придется уж тебе постараться», — Конрад Бюннинг знает, чем взять барона.

— У каждого своя цель в жизни, барон. Для себя вы нашли ее в искусстве.

Барон томно отмахивается.

— Оглянитесь на свои стены, — продолжает Бюннинг. — Этот натюрморт, эти ландшафты чего-нибудь да стоят! Даже мне, хотя я ничего не смыслю в искусстве, или, во всяком случае, очень мало, даже мне ясно, что они могут принести удовлетворение тому, кто в этом видит цель жизни. Между прочим, я нахожу ваши картины поистине прекрасными.

При этих словах инспектор глядит на натюрморт, который изображает мертвую куропатку, серебряный кубок, наполненный виноградными гроздьями, и корзину с яблоками. Все это весьма привлекательно и не без мастерства воспроизведено на кроваво-красном фоне.

Барон признательно наклоняет голову, а Бюннинг думает: «Какая чепуха эта мазня! Но этим он убивает время, вот и слава богу. А в хозяйстве он ничего не смыслит, и это мне очень на руку».

— У меня тоже есть своя цель. Вы знаете о ней, барон. Я жажду деятельности, причем — в бóльших масштабах, нежели только управление имением. Путь к этому указывает мне мой патриотизм, который вам известен, барон, и этот путь ведет в рейхстаг. Что бы там ни было, я добьюсь этой цели.

Барон не отвечает. Во время тирады Бюннинга он, на этот раз в самом деле замечтавшись, достал свой портсигар и, тщательно выбрав себе новую сигару, готов уже зажечь ее. В этот момент Бюннинг говорит:

— Если не пройду в этом избирательном округе, то ведь найдется какой-нибудь другой. Лишние два-три года для меня ничего не значат, и никто не сможет поставить мне в упрек, если я стану добиваться своей цели где-то в другом месте.

Барон мгновенно возвращается к действительности. Отвечая, он кладет сигару на место. Этот жест настолько характерен для его взаимоотношений с управляющим, что Бюннинг не может подавить самодовольной усмешки.

— Что вы, что вы, мой дорогой инспектор! Вы же знаете, как вы мне необходимы, как необходима мне ваша пунктуальность, ваше трудолюбие, и — вы извините, что я упомяну об этом, — ваша безупречная честность и, более всего, ваша дружба. То, что вы говорили сейчас о моем искусстве, это верно. Это совершенно правильно. Действительно, занятие живописью — цель моей жизни. Но разве я имел бы досуг, чтобы совершенствоваться в искусстве и вообще заниматься им, если бы мне постоянно приходилось иметь дело с людьми, которые мне чужды? Я могу жить лишь в атмосфере доверия и дружбы. Одна мысль о ком-то другом вместо вас, кто, разумеется, никогда не сможет вас заменить, даже мысль такая мне невыносима.

Бюннинг кивает и победоносно улыбается.

— Это были откровенные слова, барон. Я тронут ими.

Господа обмениваются рукопожатием. Они понимают друг друга. Барон знает, что ему надо говорить в городе у влиятельных людей. «Как легко может все разом полететь вверх ногами, — думает Бюннинг. — Как опасна история с этой девкой. Правда, барон настроен снова на нужный лад, но если Хассельбринк пронюхает о Стине, все пойдет насмарку. И у меня уже нет решительно никакой охоты все начинать сначала».

— Теперь позвольте, дорогой барон, изложить вам мою просьбу.

— Ах да, конечно… Заранее на все согласен.