Дурак умер, да здравствует дурак

– Ага, вспомнил! – Она так обрадовалась, что снова ринулась на меня, растопырив руки, словно изображала летающую крепость Б-52. Лишь благодаря ловкости ног я сумел переместиться и обежать вокруг дивана, чтобы остаться под его защитой.

– Минутку! Минутку! – закричал я, поднимая руки, будто регулировщик уличного движения.

К моему удивлению, она остановилась. Подавшись вперед и изготовившись к новому наскоку, Эмили Дикинсон спросила:

– В чем дело, дорогой? Я здесь, я твоя, я отвечаю – ДА. Бери же меня, чего ты ждешь?

– Отвечаете? – эхом откликнулся я. – На что отвечаете?

– На твое письмо! – вскричала она. – На то прекрасное, дивно трогательное письмо!

– Какое письмо? Я сроду вам не писал.

– Письмо из лагеря! Я знаю, поверь мне, я знаю, как давно это было, но ты сам просил не спешить и дать ответ, лишь когда я буду полностью уверена.

И вот это время пришло. Мой ответ – ДА!

Моя пустая голова до отказа наполнилась недоумением.

– Из лагеря?

– Бойскаутский лагерь! – воскликнула она, и мгновение спустя безумное выражение на ее лице сменилось какой-то другой, гораздо более суровой миной.

Девица холодно спросила:

– Надеюсь, ты не собираешься открещиваться от этого письма?

И тут я вспомнил. Тем летом мне было пятнадцать, и я провел две недели в бойскаутском лагере – едва ли не самые страшные две недели в моей жизни.

Из всего моего лагерного снаряжения уцелел только мокасин на левую ногу, да и тот остался без тесемок. Как раз на тот год и пришлась моя дружба с Шарлин Кестер. И вот, в припадке отчаяния, я послал ей из лагеря письмо. Да, было дело. Но что именно я ей написал? Этого я вспомнить не мог.

И уж подавно не мог понять, почему шестнадцать лет спустя Шарлин (неужели эта ярко размалеванная бегемотиха – и впрямь Шарлин?) ни с того ни с сего решила ответить на мое древнее письмо.

Разве что прослышала о наследстве? Так-так-тааааааак...

Пока я предавался бесполезным размышлениям, Шарлин не теряла времени даром и продолжала свою речь:

– Вот что я тебе скажу, Фред Фитч. Ты помнишь моего дядюшку Мортимера, бывшего помощника окружного прокурора в нашем родном городе. Так вот, теперь он судья. Я показала ему твое письмецо, и он говорит, что это четкое и ясное предложение руки и сердца, и его примут как улику в любом суде Соединенных Штатов. А еще он сказал, что, если ты будешь водить меня за нос и корчить из себя столичную штучку, он сам возьмется за дело и вчинит тебе иск за нарушение обещания жениться. Ты и опомниться не успеешь. Так что не болтай попусту, а отвечай: ты мне писал или ты мне не писал?

Нет, нет, только не это. Мне совсем недосуг заниматься еще и приготовлениями к свадьбе. Я знать не знал, действительно ли Шарлин (о, боже!) могла вчинить мне иск, и сейчас это совершенно не волновало меня.

Слишком много всего навалилось. Слишком много волков норовили в меня вцепиться. Похоже, пришло время натравить их друг на дружку. Поэтому я сказал:

– Извините.

И подошел к телефону.

– Можешь звонить, кому угодно, – громогласно объявила Шарлин. – Я свои права знаю. Не думай, что тебе позволено играть моими чувствами.

Было уже половина шестого, и рабочий день кончился, но Добрьяк произвел на меня впечатление человека, который любит сидеть в конторе допоздна, запоем читая книги по правоведению или фокусничая с закладными. Если его не окажется на месте, придется рискнуть и позвонить Райли.

К счастью, Добрьяк был верен себе и сидел в присутствии. Когда он снял трубку, и я назвал себя, стряпчий тотчас закричал:

– Фред! Я вас обыскался! Где вы?

– Это неважно, – ответил я. – Я хочу...

– Вы дома?

– Нет. Я хочу...

– Фред, нам надо поговорить.

– Подождите. Я хочу...

– Это важно! Жизненно важно!

– Я хочу...

– Вы можете прийти ко мне в контору?

– Нет. Я хочу...

– Нам необходимо встретиться и поговорить. Надо обсудить...

– Черт возьми, да замолчите хоть на минуту! – гаркнул я.

Мир погрузился в звенящую тишину. Краем глаза я видел, что Шарлин изумленно таращится на меня.

– Вот что, – сказал я вселенскому безмолвию. – Если вы – мой поверенный, то послушайте меня хотя бы минуту. Если вы не хотите меня слушать, значит, вы не мой поверенный.

– Фред, – полным холестерина голосом отозвался Добрьяк. Разумеется, я вас выслушаю. Говорите, что хотите, Фред.

– Хорошо. Когда мне было пятнадцать лет, я провел две недели в лагере бойскаутов.

– Дивные места, – молвил Добрьяк немного рассеянно, но с явным желанием сделать мне приятное.

– И отправил оттуда письмо своей однокласснице. Сейчас она в Нью-Йорке. Ее дядька работает судьей в Монтане. Она утверждает, что мое письмо – это брачное предложение, и грозится засудить меня за нарушение обещания жениться.

Я оторвал трубку от уха, чтобы Шарлин могла вместе со мной послушать ржание Добрьяка, напомнившее мне смех колдуньи из Диснеевской «Белоснежки».

Шарлин захлопала глазами, полускрытыми стеклами очков в шутовской черепаховой оправе с блестками. На лице ее волнение боролось с решимостью.

Когда Добрьяк перешел с гогота на хохот, потом – на смех и, наконец, на хихикания и повизгивания, я снова прижал трубку к уху и спросил: