Дунай

Архивариус оскорблений с удовольствием замечает, что жизнь, которая и его сотрет с лица земли, мало- помалу все портит, но больше всего его увлекают оскорбления. Всеобщность смерти исправляет всеобщность глупости и недоброты. Впрочем, всякая книга, обращенная против жизни, как говорил Томас Манн, соблазняет тебя прожить ее; за упрямым отказом, который Трен противопоставляет злорадству предметов и событий, скрыта стыдливая любовь к действительности, к рекам и улицам, которые он упорно стремился точно измерить. Возможно, преданный друг жизни — не претендент на ее руку, ухаживающий за ней с сентиментальным подхалимством, а несчастный отвергнутый влюбленный, которому кажется, будто она его выставила за дверь, говоря словами Трена, словно ненужную старую мебель.

12. Грильпарцер и Наполеон

Неподалеку от Эльхингенского аббатства, в нескольких километрах от Ульма, 19 октября 1805 года состоялась «Ульмская капитуляция»: здесь сдался Наполеону австрийский генерал Мак, «несчастный Мак», о котором писал Толстой в «Войне и мире». Памятная табличка рассказывает о павших, сражавшихся на стороне Наполеона, — французских солдатах и солдатах различных немецких государств, состоявших в союзе с императором: «À la mémoire des soldats de la Grande Armée de 1805 Bavaois, Wurtembergeois, Badois et Français»[24]. Пейзаж, окутанные туманом леса у реки, напоминает батальную гравюру; до сих пор можно разглядеть место, в котором маршал Ней сломил оборону австрийцев.

Этот отрезок Дуная был театром великих сражений, например битвы при Хехштадте (или при Блиндгейме), в которой во время войны за испанское наследство герцог Евгений и лорд Мальборо в 1704 году разгромили французскую армию «короля-солнца». Впрочем, разворачивавшиеся вблизи Дуная сражения происходили в старой Европе, до революций и до наступления Нового времени, череда побед и поражений разных сил помогла сохранять равновесие между абсолютными монархиями до 1789 года. Дунайская империя идеально воплощает этот традиционный мир, а Наполеон, победивший при Ульме австрийцев и вошедший в Вену, воплощает Новое время, шедшее по пятам, теснившее старый габсбургско-дунайский порядок и настигшее его в 1918 году.

Размышления Грильпарцера о Наполеоне — образцовое выражение австрийского духа, который существовал до Нового времени, существует после него и которому суждено было увидеть, как современность сметает воплощаемую Дунаем символическую плотину традиции. Грильпарцер, проницательный и пристрастный наблюдатель, видевший, как в 1809 году Наполеон с победой вошел в Вену, обвиняет его в повиновении безудержной фантазии, субъективности hybris[25], гордыне по отношению к действительности; Грильпарцер находил эту гордыню и у себя самого и воспринимал ее как опасность для собственной нравственной гармонии и поэтического творчества. Эпигон и одновременно предвестник будущего, классик австрийского театра XIX века, Грильпарцер стал первым человеком без свойств (и создателем людей без свойств) в габсбургской литературе. Обладая раздвоенной, лишенной цельности личностью, он питал глубочайшее почтение к единству личности, которое было ему недоступно и которое он считал высшей ценностью. Скрытный и мнительный человек, добровольно подавлявший в себе многие порывы, понимая, что он делает, человек, изворотливо сопротивлявшийся радости и разрывавшийся между возбуждением страсти и саморазрушительной черствостью, Грильпарцер (не случайно его так любил читать Кафка) — писатель, намеренно искажающий свой автопортрет, утрируя его недостатки (например, в дневниках, где действует двойник писателя, его отвратительное alter ego Фиксльмюльнер).

Если жизнь — лишение, недостаток, deesse, защита от жизни состоит в упрямом желании стоять с краю, в отказе принимать в чем-либо участие. Дунайская цивилизация, для которой характерно стремление уклониться от жизни, мастерски овладела подобной стратегией защиты. Однако эта цивилизация, призванная открыть пустоту «параллельной акции» и, подобно Карлу Краусу, воздать хвалу миру наоборот, не забывала ойкумену, свидетелем опустошения которой она являлась, упорядоченный и гармоничный барочный космос, который поставили с ног на голову. Как позднее Кафка, Грильпарцер не позволял своей личной идиосинкразии (которую он переживал не как случайное психологическое свойство, а как необходимость эпохи, нарушение равновесия между индивидуумом и всеобщностью) затемнять объективный смысл закона, мира, который в венской традиции оставался созданным Богом.