Дунай

Впрочем, деревенская Болгария, никогда не видевшая театральных постановок, как и подобает землям, где исповедую ислам, была страной беспокойных интеллектуалов-толстовцев и ницшеанцев, выведенных Эмилияном Станевым в романе «Иван Кондарев» (1958–1964). Станев переносит ницшеанство, этическую строгость, пытающуюся исправить не имеющую понятия о нравственности жизнь, в романы, повествующие о еретиках-богомилах, о стремлении к чистоте веры, которая, если отказаться от надежного догматического посредника, позволяет увидеть бесконечную реку жизни, текущую по ту сторону добра и зла и исчезающую, как утекает между пальцами вода, когда пытаешься схватить ее, остановить ее чистое, не имеющее понятия о нравственности течение.

Китанка, как и всякий по-настоящему жизнелюбивый человек, не очень чувствительна к острой ностальгии по жизненной силе, она гордится своей страной и спокойно может выпить изрядное количество ракии, которая, впрочем, не оказывает на нее никакого действия. Возможно, ее непоколебимая веселость — наследие османского ига, как писал Вазов, воспевший восстание против этого ига; в романе-эпопее о Болгарии он утверждает, что угнетение хорошо тем, что делает людей веселыми: когда политическая арена закрыта, люди ищут утешения в доступных радостях жизни, в выпитом в тени деревьев вине, в любви, в продолжении рода. «У обращенных в рабство народов своя философия, примиряющая их с жизнью». Так считает великий Вазов: его слова наверняка смутили бы власти страны, где его почитают как доброго духа-покровителя. Впрочем, сегодня очарование Болгарии во многом обусловлено тем, что здесь ощущается примиренность с жизнью — уж не благодаря ли новому игу?

4. Татары и черкесы

Под флаги бунтовщиков, вел которых Осман Пазвантоглу, встал и татарский султан, потерпевший позднее поражение от паши Силистрии. На протяжении тысячелетий дунайские берега принимали самые разные народы, которых приносили волны миграции, Видин был закоулком истории. Здесь жили рагузцы, албанцы, курдские беженцы, ливанские друзы (Каниц видел их запертых в клетках, словно хищных птиц), цыгане, греки, армяне, испанские евреи и особенно татары и черкесы. Татары появились здесь еще раньше, но в шестидесятые годы XIX века, благодаря своеобразному взаимообмену между народами, они прибыли сюда в большом количестве. После Русско-турецких войн многие болгарские русофильские семьи переселились в Бессарабию и в Крым, зато Блистательная Порта принимала и селила в Болгарии, особенно в 1861–1862 годы, татар и черкесов, не желавших мириться с царской властью, — для вновь прибывших, как и для болгар, которым пришлось уступить им место, это стало трагической одиссеей.

Канонизированный образ татарина (в том числе в глазах болгарина и путешественника-болгарофила) — смирный, трудолюбивый, вежливый, воспитанный человек; зато черкес — дикарь, разбойник, конокрад, неспособный к мирному труду, свирепый сторожевой пес турок. В одном из рассказов Вазова пуля черкеса Джамбалазата, черного, вызывающего ужас, подобно вождям мусульман в рыцарских поэмах, убивает Христо Ботева, поэта-мученика болгарского восстания. Болгарофилы не отрицают легендарной красоты черкешенок, но она рисуется как возбуждающая, почти испорченная прелесть; дикие, необузданные тела возлежат на неопрятных, застланных шкурами ложах.

Двойное, перекрестное изгнание (болгар в Крым, а черкесов в Болгарию) — баллада о тщетности всякого завоевания. Селясь в болгарских деревнях и распространяя своими набегами страх, черкесы пережили трагедию, тронувшую сердце Европы, которая вскоре будет тронута трагедией болгар, убитых в 1876 году турками. Уход черкесов с Кавказа связан с войной против русских под предводительством Шамиля, о которой Толстой рассказал в «Хаджи-Мурате» — истинном шедевре, созданном писателем на закате жизни, произведении настолько поэтичном, что оно пересилило упрямое желание морализатора-Толстого отказаться от поэзии. Черкесы садились на корабли в Трапезунде или в Самсуне, плыли в жутких антисанитарных условиях, в тесноте, вместе с животными, умирающими и покойниками, страдая от голода, болезней и косивших их эпидемий (в Самсуне в сентябре 1864 года насчитывалось шестьдесят тысяч живых беженцев и пятьдесят тысяч трупов), а за их судами тянулся шлейф выброшенных в море тел.

Вожди черкесов, прибыв в отведенные им придунайские земли, особенно в район Лома, хоронили тех мертвецов, которых не успевали выбросить как мусор, полагая, что тогда земля, которая принимает останки их родичей и в которую они втыкают свои сабли, станет их землей; черкесы поступали в соответствии со старинным поверьем, считая, что продолжают традицию предков, а на самом деле ставили точку в мифе о черкесах. Легендарная свобода кавказцев заканчивалась в объятиях отвратительной бюрократической волокиты, превращавшей кавказских повстанцев в тупое стадо, толпящееся у дверей конторы по трудоустройству.