Дунай

Лукач неизменно подчеркивал единство и цельность своей биографии, упорядоченное, органическое формирование собственной личности. «Все во мне есть продолжение чего-то другого. Полагаю, в моей эволюции не было неорганичных элементов», — заявлял он с наивной безапелляционностью, которую мы охотно прощаем великим старикам, воплощающим великие исторические процессы. Лукач — выдающийся пример отчаянных усилий наполнить жизнь и события смыслом, причем он ничуть не сомневался в способности сделать это: «Я воспринимал 1956 год как великое спонтанное движение. Этому движению требовалась идеология. В ряде публичных выступлений я попытался решить эту задачу». Мысль Лукача — грандиозная попытка привести хаотичное многообразие мира к единству и рациональным законам, хотя ясно чувствуется, каких усилий и какой цены требовал этот отмеченный приверженностью сталинизму шаг.

Для Лукача Гертруд была самой жизнью, и ее тайна казалась не менее великой, чем тайна затаенного стремления к жизни. На двух из трех портретов перед нами старуха, на одном — юная светлая девушка, с ясным, удивительно чистым лицом под волной спадающих на лоб волос. История, время, разделяющие эти портреты, трогает не меньше, чем события несчастливой жизни Ирмы. В этих стенах, между этими портретами что-то тоже оказалось безвозвратно утрачено. Блох, вспоминая дружбу и разногласия с Лукачем, также говорит о том, что из истории Лукача и Гертруд в какой-то момент что-то исчезло.

Величие зрелого Лукача в силе, с которой он сражался против растворения жизни в неопределенном ничто, отвоевывая у жизни, благодаря жесточайшей дисциплине, полные смысла мгновения (например, знаменитый час, который он после обеда непременно проводил вдвоем с Гертруд), — иначе эти мгновения, доверься он спонтанному течению событий, растворились бы под натиском разнообразных забот.

В этой комнате Лукач жил, предаваясь размышлениям и понимая, что, размышляя, ты не проходишь мимо жизни. Перед письменным столом из тяжелого темного дерева стоит бюст Эндре Ади, венгерского «проклятого» поэта, напоминавший о юношеской любви к авангарду, от которой Лукач позднее отрекся. Из окна он мог видеть дунайский простор, но вряд ли ценил этот пейзаж, будучи малочувствительным к природе, которая в его глазах многое теряла от того, что не прочла Канта или Гегеля. Блох упрекал его в непонимании природы, бесчувственности к слезам, которыми плачут предметы; чтобы найти утешение на страницах, написанных Лукачем, нужно, безусловно, обладать отменным здоровьем и не слишком страдать; Блох все же оставляет место темноте, мгновениям, в которые ощущаешь себя низшим, отвергнутым миром существом.

За спиной у усталого старика с уклончивым взглядом, возможно в последний раз позирующим перед объективом фотографа, — библиотека великой немецкой культуры, которая не только описала мир, но и призвала его на суд, чтобы придать миру смысл. Беру в руки одну из книг — «Трактат» Витгенштейна: Лукач на полях отметил некоторые высказывания. Кто знает, читался ли во взгляде, которому еще недолго предстояло быть обращенным на мир, вопрос о том, действительно ли бессмысленно и не имеет ответа большинство вопросов, касающихся философских проблем, как гласит отмеченное Лукачем утверждение 4003, или этот взгляд просто признавал их бессмысленность.

17. Кусочек Сталина

Чепель, остров на Дунае, находящийся в южной части Будапешта, — сердце венгерской промышленности и политики, рабочий квартал, где расположены металлургические заводы и фабрики. В 1949 году и позднее сюда приехало немало полных энтузиазма молодых коммунистов, мечтавших построить стахановским трудом новое, революционное общество. В 1956 году Чепель превратился в Сталинград антибольшевистской революции, в центр антикоммунистических советов: Рабочие советы фабрик, сформированные за эти недели, оказали упорное вооруженное сопротивление советским танкам. Когда в других местах восставшие уже отступали, СССР продолжал осаждать этот бастион промышленного пролетариата. Об этом писал Каваллари 9-10 ноября 1956 года. Пролетариат совершал либеральную революцию — такую либеральную революцию, на которую уже давно не способна буржуазия. В современную эпоху эпика — всеобъемлющей взгляд, который помогает храбро, не красуясь, принять смерть, — стала почти исключительно свойством рабочего класса: этот класс там, где он еще существует, его неброское мужество способны подарить героев современной «Илиады».