Дубовый листок

1829 год пришел с новостью: император Николай в конце марта приедет в Варшаву короноваться на польский престол. Вместе с ним собирался прибыть и его младший брат Михаил Павлович — начальник всех военных школ, по слухам, неимоверно строгий.

Несмотря на то, что наши солдаты по выучке и внешнему лоску не имели равных в мире, экзерциции на Саксонском плацу продолжались с возросшим усердием. Сами генералы чуть ли не на коленях проверяли равнение носков марширующей пехоты, чистоту лошадиных копыт, заставляли солдат развинчивать ружья, чтобы послушать, достаточно ли мелодично их бряцанье на марше, зорче обычного проверяли, ровно ли пришиты пуговицы на мундирах. То же было и в военных школах.

Март начался грустным событием — скончался старый сенатор Петр Белиньский, тот самый, что навлек августейший гнев на суд, отменивший обвинение членов Патриотического Общества в тягчайшем государственном преступлении, тот самый Белиньский, кто возглавлял суд над Северином Кшижановским и приговорил его вместо казни к трем годам тюрьмы… Воспоминания об этом были еще свежи, и неудивительно, что на похороны благородного старика стеклась вся Варшава.

Весна выдалась поздняя, в марте Лазенки еще утопали в снегу. Я гулял там почти ежедневно и после похорон Белиньского тоже собрался туда. На пороге школы меня догнал Высоцкий. Он, надо сказать, после моего выхода из лазарета ни разу не беседовал со мной отдельно, а сейчас приветливо кивнул и спросил, куда я иду. Я объяснил.

— Пожалуй, и я с тобой прогуляюсь.

Прогулка с Высоцким была мне приятна, но сам я не нарушал молчания. Как всегда, я держал путь к моему сатиру.

— Вот и не стало у нас еще одного благородного человека, — со вздохом сказал Высоцкий.

— Да, — отозвался я. — А вы были на том суде?

— Ну что ты! — Высоцкий усмехнулся. — Я пташка маленькая и попасть туда не мог. Но мне рассказывали очевидцы. А вот на казни Лукасиньского я был и никогда ее не забуду.

— Я тоже, — сказал я.

Высоцкий удивленно взглянул на меня:

— А ты как мог там присутствовать?

— Разве обязательно присутствовать? Я видел ее мысленно. Это одно из самых значительных воспоминаний моего отрочества… Лукасиньский и эти… пятеро россиян… А вы про Лукасиньского ничего не знаете?

— Ходят разные слухи. Говорят даже, будто он где-то в Варшаве. В костеле Босых Кармелитов есть катакомбы. Может быть, там?

Постамент моего каменного друга был наполовину занесен снегом, а сам он сидел словно в мехах: на коленях его, на плечах и руках лежал снег, а на голове образовалась настоящая шапка, и от этого сатир казался еще загадочнее. Пространство вокруг было испещрено крестиками; какие-то птички, наверное, приходили развлекать его. Я начал протаптывать тропинку к сатиру, решив стряхнуть с него снег. Как-никак, приближалась весна, и если это не сделаешь, будет он мокнуть и леденеть… Какую еще заботу мог я проявить о моем молчаливом друге?

— Ты никогда не думал, почему я с тобой не беседую, как бывало? — спросил вдруг Высоцкий.

— Про «почему» не думал, а просто это заметил и…

— Покорно принимал? — Высоцкий улыбнулся. — Да, ты такой… А я не хотел… Боялся тебя потревожить после того случая… Но сейчас ты, кажется, стал совсем спокойным?

— Да.

— А как ты теперь относишься к виновнику смерти Владислава?

— Как вы можете спрашивать! Я буду помнить случившееся до смерти. И потом, разве Владислав был первым или последним?..

Я уже протоптал тропку к сатиру и, сломав ветку начал стряхивать снег.

— Чтобы поляки не ходили больше по дороге Скавроньского,

нужно проложить новую, — тихо сказал Высоцкий и, указав на крестики, добавил — Хорошо вон пташкам… Ходят себе где хотят и не проваливаются.

— Да, хорошо пташкам! — отозвался я и взглянул на небо: оно было пасмурным.

— А ты хотел бы проложить такую дорогу?

Я в упор посмотрел на Высоцкого:

— Но такую дорогу прокладывают пулями…

— Конечно… А ты ведь не только любил Скавроньского,

но и отличный стрелок.

— Согласен! — сказал я.

В этот момент из-за облака выплыло солнце, и Лазенковский парк засверкал разноцветными искрами.

— Я согласен, — повторил я и посмотрел на сатира. Он загадочно улыбался из-под снеговой шапки.

— Значит, готовься… В конце марта, когда…

— …приедет новый король?

Высоцкий три раза кивнул, не спуская с меня глаз, положил мне на плечо руку и сказал:

— А ведь правду говорил пан Владислав: ты вдохновенный… Теперь прощай, нам не следует бывать вместе.

И он пошел по дороге к Белому Домику. Когда его стройная фигура исчезла за деревьями, я повернулся к сатиру.

«Ты слышал, мой друг? — сказал я ему. — Отчизна поручает мне такое важное дело… Значит, она доверяет мне, и я должен выполнить или умереть! Но может быть, и то и другое вместе… Что ж! Разве не для того отдал меня отец в Войско, чтобы я любил ее больше себя!»

Как во сне я вернулся в школу, долго сидел, уставившись в одну точку, и думал все об одном. Ночь я не спал — метался точно в лихорадке, представляя, как это все должно совершиться.

«А присяга? — вдруг пронеслось в голове. — Имеешь ли ты право поднять оружие против своего главнокомандующего?»