Друзья и недруги. Том 1

Как много сил прикладывают люди, чтобы отвоевать у природы клочок земли, расчистить, застроить жильем, вспахать, освоиться на нем! И с какой легкостью природа быстро и властно возвращает то, что утратила по воле людей…

Робин очень медленно шел по тропе, в которой можно было угадать бывшую улицу селения только зная, что она когда-то здесь была. За два лета она густо проросла травой, вторая осень заносила ее листопадом. На выпасах, пашнях, лугах для покоса принесенные ветром семена деревьев дали ростки, и они, окрепнув, потянулись вверх, к солнцу. Каждый из них, еще совсем невысокий, безмолвно заявлял о себе. Вот клены, дальше – рябины, здесь через несколько лет вырастет березовая роща, а вот даже несколько дубов. Должно быть, желуди обронили птицы или дикие свиньи. Лес наступал, торопясь заполнить пространство, на котором всего полтора года назад жили и неустанно трудились люди, называвшие это место Локсли.

Волосы ворошил налетавший ветерок, напоенный ароматами осеннего леса, но среди них не было ни одного, что напомнил бы о селении: ни дыма очагов, ни свежеиспеченного хлеба, ни вспаханной земли, ждущей зерна. И все звуки вокруг принадлежали исключительно лесу: шуршание опадавшей на землю листвы, шорох травы под ногами, птичий щебет. Если припомнить, как было шумно в селении от людских голосов, конского ржания, мычания коров и блеяния овец, скрипа тележных колес, ударов церковного колокола, то сейчас можно было оглохнуть от тишины.

На огородах ничего не росло, кроме травы. Прошлогодний урожай овощей съели олени и кабаны, в этом году никто ничего не сажал и не сеял. Где уцелели изгороди, там на жердях появился лишайник. От домов почти не осталось следа – только камни, густо покрытые сажей, которую пока не отмыли дожди, и сквозь них тоже проросла высокая трава. Огонь лютовал, его атаки не избежала и церковь. Не избежала и не устояла под натиском пожара. Когда прогорели деревянные балки и каркас, кровля и стены обрушились и теперь лежали грудой развалин.

Глядя на останки церкви, Робин подумал о Клэренс. Сестра по-прежнему оставалась в Кирклейской обители. Эдрик сказал, что и до тех мест дошла весть об уничтожении Локсли. Когда Эдрик приехал навестить Клэренс, она бросилась к нему с воплем отчаяния: неужели оба ее брата погибли?

– Я не стал ее разубеждать, сказал, что и сам не ведаю о вашей участи, – хмуро говорил Эдрик. – Пусть лучше ставит по вам поминальные свечи, чем обмолвится – что в молитве, что на исповеди – о том, где вы теперь и что с вами сталось. Узнают, чья она сестра, и ей несдобровать: либо выгонят из обители, либо тот же Гай Гисборн заберет ее оттуда ради своих черных замыслов. Ни ты, ни Вилл все равно не сможете проведать ее. Вернется из монастыря во Фледстан, и тогда сам решишь, как открыть ей правду.

Робин был вынужден признать поступок Эдрика благоразумным, хотя ему было жаль слез, проливаемых Клэренс, которая думала, что осталась совсем одна. Робину было тягостно знать, что сестра считает их с Виллом погибшими. Вилл же только пожал плечами.

– Не думаю, что в слезах Клэр есть хотя бы одна обо мне! – сказал он. – Она никогда не питала ко мне особой приязни.

От сестры мысли Робина перешли к брату. Остановившись там, где раньше был дом Вилла, Робин сложил руки на груди и забылся в глубоких и невеселых раздумьях.

Вилл сильно изменился. Смерть дочери он пережил, скорбя по Эйслинн так, как сожалел бы о любом ребенке младенческого возраста. Он не успел привязаться к дочери, полюбить ее, как любил сына. Но гибель Элизабет словно вынула из груди Вилла прежнее, горячее и живое сердце, заменив его заиндевевшим осколком гранита. Он мог шутить и смеяться, но глаза, раньше полные теплого огня и золотистого света, всегда оставались холодными, внимательными, неулыбчивыми. Вилл снискал в Шервуде огромное уважение, его слово было вторым после слова Робина, но и побаивались старшего брата Робина тоже немало. Он не прощал оплошностей в ратной службе, не знал снисхождения к тем, кого обучал воинскому искусству. Жаловаться ему на усталость, просить хотя бы минуту отдыха значило нарваться на неприятности. Вилл был щедр не только на злую иронию, но и на подзатыльники и оплеухи. Имя, которым его называли в Шервуде, наполнилось новым смыслом. Даже друзья, жившие с ним в Локсли, забыли о том, что Скарлет – родовое имя матери Вилла, и понимали его так, как понимал и остальной Шервуд: алый, как кровь врагов, к которым Вилл не знал пощады.

Иногда, в редкие минуты отдыха и только в присутствии Робина, в нем проступал прежний Вилл, но ненадолго. И еще когда он навещал сына, в нем пробуждалось былое тепло. Дэниса Вилл любил с неистовой силой, которая угадывалась, хотя и не была видна всем. Любил и как сына, и как единственную память, оставшуюся от Элизабет.

– Я никогда не зову ее, и саму Лиз просил не приходить ко мне в снах. Слишком тяжело потом просыпаться, не находя ее рядом, – признался он Робину за кубком вина, – Она там, я здесь, и мои глаза должны видеть то, что есть, а не то, о чем бы мечталось.