Дрожь в основании ада

Русейл и Стадмейр посмотрели друг на друга. Русейл прекрасно понимал, о чем говорит Фабиэн, но все трое знали, что это не имеет никакого значения. Приказ есть приказ, и если его не выполнять….

— Отпусти ее, — продолжил Фабиэн тем же ровным голосом. — Пусть с ней разбираются отцы.

— Э-э, как скажешь, корп, — сказал Русейл.

Капрал бросил на них обоих еще один свирепый взгляд, затем вернулся в караульное помещение и захлопнул за собой дверь. Рядовые снова посмотрели друг на друга, затем глубоко вздохнули, почти в унисон. Они повернулись обратно к лагерю внизу, где маленькая дрожащая девочка только что пересекла линию поражения, не получив ни единого выстрела, и когда они это сделали, Антан Русейл почувствовал глубокий, сложный укол облегчения и вины. Облегчение от того, что ее не застрелили, облегчение от того, что она не стала еще одной невинной кровью на его собственных руках, и облегчение от того, что он и Стадмейр были прикрыты приказом Фабиэна.

И чувство вины за то, что не он принимал это решение.

* * *

— Отец.

Голова Кунимичу Рустада резко повернулась при этом единственном слове. Брат Лазрис Охэдлин остановился на полпути и посмотрел налево от них. Отец Кунимичу проследил за направлением взгляда брата-мирянина и почувствовал, как у него сжалась челюсть.

Оборванный ребенок, очевидно, тоже их видел. Она на мгновение остановилась, и отец Кунимичу почти физически ощутил исходящий от нее страх, как другой, еще более ледяной ветер. Но затем ее спина напряглась, она повернулась и пошла прямо к ним.

Отец Кунимичу смотрел, как она приближается, и удивлялся, почему никто из охранников не выстрелил. Но только на мгновение, потому что глубоко внутри он точно знал, почему они этого не сделали.

Ее обмотанные тряпками ноги хрустели по покрытому коркой снегу, окаймлявшему тропинку между зданиями лагеря. Она остановилась в нескольких футах от них и сняла с лица застывшую на морозе ткань, и ее серые глаза казались огромными на изможденном, худом лице. Ее нос был деформирован, бескровные губы потрескались, обветрели и покрылись коркой струпьев, и в этих десятилетних глазах был век горького опыта, когда она молча смотрела на них.

— Ну что, дитя? — огрызнулся он.

Отец Кунимичу не собирался говорить, но эти безмолвные глаза вытягивали из него слова, как клещи. Он содрогнулся глубоко внутри, когда эта мысль пронеслась в глубине его мозга, потому что за прошедший год он слишком часто видел, как со смертельной серьезностью применялись настоящие клещи.

— Мой отец болен.

Сопрано было таким же тонким, как и его обладательница, но в его сердце была сталь. Был страх — отец Кунимичу мог это слышать, — но не было никаких колебаний. Этот ребенок точно знал, что она делает, чем рискует, и она все равно решила это сделать. Не имело значения, было ли это мужеством, отчаянием или любовью, и была ли какая-то разница между этими качествами. Она знала, и стальная решимость в этом худом, дрожащем теле тронула Кунимичу Рустада стыдом… и чем-то очень похожим на зависть.

— И почему ты мне это говоришь? — услышал он свой собственный голос.

— Потому что ему нужна еда, — решительно сказала она. — Горячая еда. Хорошая еда.

* * *

Стифини уставилась на высокого темноглазого младшего священника. Она могла сказать, что он был священником или младшим священником, потому что на его шапке священника была коричневая кокарда его ранга, и старалась не показывать своего ужаса, потому что эта кокарда была окантована пурпуром ордена Шулера. Его лицо было таким же непреклонным, как зимний холод, когда он посмотрел на нее сверху вниз, и что-то еще более холодное пробежало по ее спине. Она не знала, почему ее не застрелили, когда она пересекала линию смерти, но ее сморщенный желудок сжался внутри нее, когда она почувствовала полузабытый запах горячей еды, доносящийся из столовой позади двух тепло одетых, сытых мужчин.

Они собираются убить меня. — Эта мысль пронзила ее, но она так и не отвела взгляда. — Они собираются убить меня за то, что я пыталась спасти папину жизнь. Но мне все равно. Не больше.

* * *

Гнев всколыхнулся под стыдом отца Кунимичу. Он был Божьим священником, посвященным в инквизиторы, поклявшимся искоренить ересь и поразить еретиков всей мощью «Меча Шулера». Его вера и решимость, его мужество, его преданность Божьей воле наполнили его священным огнем, способным встретить любой вызов, который могли послать ему архангелы! Как посмел этот оборванный ребенок — само порождение ереси, иначе ее бы здесь вообще не было — бросить ему такой вызов? Потому что это было то, что она сделала. Всего в нескольких словах она бросила вызов всем действиям инквизиции — и ему — и он почувствовал, как его правая рука сжалась в кулак и начала подниматься.