Древний знак

А Белый олененок, одолев крутой подъем, забежал за камень и, тяжко дыша, упал на колени, тут же снова вскочил, отпрянув от окрашенного кровью снега. Медленно обвел он взглядом все вокруг, всматриваясь в следы смертельной битвы. Вот следы матери. О, как она билась! Вот следы косматого вонючего существа. И в каждом кровь. Кровь матери. Мерзкое существо рвало ее своими когтистыми лапами. Белый олененок с трудом отвел взгляд от страшных следов, посмотрел наверх и задрожал всем существом: на высоком сугробе он увидел голову матери. Да, это ее голова с колечками завитков у ветвистых рогов. На миг ему показалось, что мать жива, что перед ним вовсе и не холодный снежный сугроб. Но его поразили глаза матери. Безжизненные, невидящие глаза. Слепо смотрят они на своего олененка и не видят его. Значит, это смерть. Что такое смерть? К сугробу вели следы человека. Значит, это человек водрузил мертвую голову матери на сугроб. Зачем он сделал это? Возможно, затосковал и хотел представить себе ее живой? А глаза мертвой головы все смотрят и смотрят, и, кажется, они все-таки что-то видят, но не близкое, а далекое-далекое, видят то, что упрятала вечность. Лучше бы и его упрятала вечность: нет у него матери, смерть отняла ее навсегда. Теперь он знает, что такое смерть. Теперь он знает, что такое скорбь...

И хотелось закричать Белому олененку, как умеют кричать от горя только люди. Откуда он знает, как кричат люди от горя? Э, не все ли равно, откуда он знает это. Важно, что именно голосом человека он высказал бы миру, как ему больно. Но проклятье неизреченности не позволяет ему выразить горе, как выражает его человек. Однако горе душило его. И, затрубил олененок слабым, прерывающимся голосом, надеясь одолеть неизреченность. Поднимая высоко голову, Белый олененок хрипел, приходя в отчаяние от того, что голос никак не может прорваться на волю. И, наверное, в помрачении он бросился бы с обрыва, если бы опять не спас его человек.

На этот раз это был Брат медведя. Он возвращался из безуспешной погони за росомахой, угрюмый, усталый и бесконечно виноватый. Белый олененок хотел бежать от человека, но силы оставили его. Человек присел перед ним на корточки и сказал изумленно:

— Как ты сумел сюда забраться?

Олененок опять попытался затрубить и тут же уронил обессиленно голову. Человек поднял его на руки и понес вниз, приговаривая:

— Ты уж прости меня, прости, не заметил я, как подкралась проклятая росомаха.

Брат медведя принес олененка к палатке, осторожно опустил на снег. Тут же подбежала Дочь родника и начала лизать приемыша: видно, она уже не ждала ним увидеться. Брат медведя помог малышу встать на ноги, подтолкнул его к вымени доброй оленихи, удивленно приговаривая:

— Вот же какая ты хорошая женщина, Серая олениха. У тебя такое жалостливое сердце.

Завидев Брата оленя, устало бредущего к палатке, провинившийся пастух втянул голову в широченные плечи, приготовился к укорам. Но Брат оленя, едва разлепив пересохшие губы, спросил:

— Все та же росомаха?

— Да, это она. Я все равно убью ее. Подкрадывается невидимкой. Это уже шестой случай в нашем стаде, когда именно она убивает оленя. — Брат медведя попытался подтолкнуть Белого олененка под брюхо важенки. — Смотри-ка, не хочет. Э, так и ножки протянешь, малыш. Ну-ка лови, лови сосок. Вон смотри, как старается твоя сестрица.

Но то, что не сделал человек, сделала олениха. Повернувшись к Белому олененку, она принялась его лизать. Чувствуя ласковый язык важенки, Белый олененок думал о матери. Порой ему казалось, что это язык именно его матери, и тогда ему хотелось глянуть на солнце. Да, да, как только у него достанет сил поднять голову, глянуть на солнце, так он, вероятно, узнает что-то необыкновенно утешительное. Это будут добрые, очень добрые вести, из которых станет ясно, что мать не умерла. Возможно, что солнце — это ее ласковое, теплое око, а второе око, да и сама она пока что невидимы. Наверное, тень пала на нее, тень от его тоски и скорби. Но вот улягутся тоска и скорбь, уйдет тень, и он увидит мать, она дотянется до него оттуда, с огромной высоты, своим солнечным языком, напоит солнечным молоком. Вот такие наплывали на Белого олененка грезы, и он успокаивался, возвращаясь к жизни. Ему было хорошо от того, что на него смотрели люди, смотрели с любовью, с сочувствием, с надеждой. Вот к нему подошла женщина. Вчера, когда он умирал, эта женщина дала ему свою грудь. В груди ее, правда, не оказалось молока. Но что же все-таки было в ней? Какой доброй силой вчера его спасла женщина? У людей это, кажется, называется душой. Пожалуй, душа тоже главная сущность, как солнце и кровь. И только мать как сущность главнее ее, потому что если мать и не назовешь душою, то лишь потому, что и солнце не назовешь лучами: ясно же, что лучи — это именно то, что излучает солнце, а душа, видимо, то, что излучает мать.

Серая олениха чуть подтолкнула олененка носом, отбивая его от людей, и тот потянулся на ходу к ее соскам.

— Будет жить, — сказал Брат оленя.

— Будет жить, — сказал Брат медведя.