Дознаватель

Ганнуся хорошо говорила по-украински, не то что в Чернигове. Но я ответил ей по-русски, чтоб не забывала язык, на котором ей предстояло идти в большую жизнь:

— Слушайтесь маму и Миколу Ивановича. Они вам хотят самого хорошего. Слушайтесь и помогайте. И им, и всем слабым и немощным. Вы поможете — и вам помогут. И между собой не ругайтесь. Вы родные братик и сестричка. Именно родные. А родная семья — превыше всего.

Дети кивали и ели.

Вот чему надо учить детей. А не про волошки. Не вырастут глаза, раз их выбили. А дети надеются. И как им Диденко в их глаза посмотрит потом?

Хорошо ему. Он, может, скоро умрет. И не посмотрит. И на никакие их вопросы отвечать не придется.

Собрался быстро. Подарил Диденко плащ-палатку. Отчитаюсь как-нибудь на работе за утерю казенного имущества. Выпрошу б/у взамен.

Диденко тут же примерил на рост обновку. Оказалось, длина подкачала. Большая. Идти не дает.

Люба вызвалась отрезать и подрубить.

И добавила радостно:

— Вот кому-кому, а Петру одежа как раз. Он ночами вештается по селу, а в такой халабуде ему и дождь, и снег только на здоровье.

Я высказался, что не против.

— Пускай Петру.

Диденко поддержал начинание Любочки.

Мне стало неприятно. Я мысленно упрекнул себя за минутный порыв, в результате которого плащ-палатка отошла слепому и чуждому человеку.

Оставалось три отпускных дня. Включая воскресенье — четыре.

Дальнейший план у меня выработался следующий.

В Остер — тряхнуть Довида в виду показаний Зуселя.

Потом вплотную заняться Лаевской.

В поезд сел еле-еле. Впихнулся без билета в общий вагон. Залез на третью полку и без мыслей слушал разговоры ни про что.

И вдруг вспомнил, что не оставил Любочке денег на жизнь. Замотался. Самое важное всегда надо делать с самого начала. А моя голова с первой секунды пошла кругом от вида жены. А она мне, будем откровенны, дулю вместо внимания. Но это ни при чем. Гроши отправлю, как смогу. И даже хорошо. Почтарка разбалабонит, кому и сколько прислано. Пускай в селе знают, что приезжая у Диденко с деньгами. Не на иждивении живет.

По ниточке от почтарки размышление пошло дальше.

Потянулся за конвертом с письмом Зуселя. Посмотреть на обратный адрес. А то впопыхах и не глянул. Адрес стоял Лилии Воробейчик. Улица Клары Цеткин, дом 23. Отправитель указан неразборчиво. Тем более в тряске. А штемпель четкий. Как нарисованный. Отправлено 28 июня 1952 года.

Через месяц после смерти Лилии Воробейчик. Верней, через полтора.

Спокойно спрятал конверт отдельно, а письмо в другое место. Для надежности. И опять пожалел плащ-палатку. Шел неудержимый ливень, сверху затекало на голову. Закутался б теперь как следует, и спи спокойно, дорогой товарищ.

Бывшую хату Евки Воробейчкик, а ныне место проживания Басина указали парубки. Они и проводили.

Один рыжеватый, по виду еврейчик, закинул намек:

— Надолго к нам?

Я ответил:

— У вас, что ли, командировку отмечать? Вы тут, что ли, хозяин?

Он замолчал и приотстал. Жалко хлопца, но пускай знает свое место. И другим обскажет, что приехал милиционер со всей строгостью.

Мимолетно про себя отметил: что хлопец похож на кого-то, мне знакомого. Списал это ощущение на общую еврейскую внешность.

В хате меня встретила Малка.

Сделала вид, что не узнала.

Пробурчала:

— Никого нема.

Я и сам видел. Не только никого, но и ничего. Жили бедно. От Евкиного женского хозяйства остались только вышитые занавески на окнах. В остальном — голые стены и голый пол. Теснота, как у Диденко. Причем печка небеленая.

Малка крутилась кругом меня и махала руками на мою форму:

— Все до речки пойшли. Туды идить. Все до речки. Мине обед треба варить. Все до речки, туды идить.

У хлопчиков на улице спросил, где обычно купаются. Они поинтересовались: старые или молодые, бабы или кто. Я объяснил, что дед и двое малых. Они показали направление.

Двинулся к Десне за парком.

Десна блестела, аж слепила взгляд. Навстречу мне шла потрясающая картина.

Впереди Довид с тряпкой на голове, в кальсонах, в нательной рубахе без пуговиц до пупа. Шибал палкой на все стороны, сбивал бурьян для дальнейшего шага. За ним телепались в черных сатиновых трусах Гришка и Вовка. Старший — Гриша — обеими руками тащил полотняную торбу, с которой капала вода. Он торбу старался выше поднять, чтоб не цеплялась за колючки, а она цеплялась — высоты у хлопца не хватало. Вовка трохи поддерживал торбу, когда вспоминал, что надо оказать помощь брату. А так крутил головой. Оглядывался на кого-то назад и задерживал ход, чтоб отставший подтянулся к строю.

Из-за верб показался еще человек. Он двигался путано, вроде заведенный. Махал руками без порядка.

Когда блеск от воды меня оставил, я четко понял: человек — Зусель Табачник. Картуза на нем не было. И ничего на нем не было. Шел он голый.

Я для устойчивости широко расставил ноги. Сапоги палили мне подошвы — даже через траву пробивался жар.

Снял милицейскую фуражку, помахал в воздухе.

— «Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведет, кто под красным знаменем раненый идет?» Гришка, Вовка, ко мне! Подпевайте строевую!