Довженко

Калюжный хитро улыбнулся. Он узнал те же интонации и тот же темперамент, которые чуть не склонили его к перемене профессии. Подражая Блакитному, он повторил слова, что были тогда обращены к нему:

— Станешь знаменитым, как оперный тенор. От девчат отбою не будет.

Не замечая подвоха, Блакитный радостно подтвердил:

— Конечно!

На следующий день газета шла с карикатурой, под которой стояла подпись Сашко.

Был еще у Довженко с Блакитным серьезный разговор с глазу на глаз.

— Это все хорошо, — сказал Сашко. — Только ведь у меня неприятности.

Блакитный взглянул вопросительно.

— Я из партии исключен, — объяснил Сашко.

— В курсе, — сказал Блакитный. — Не прошел чистку? Это мне Дмитрий Захарович говорил.

— Не «не прошел», — поправил Сашко для точности, — а не проходил. Послал из Берлина бумаги, все, какие положено, а тут говорят: не получали. Исключен за непрохождение.

— А стаж был какой?

— С двадцатого.

— И бумаги, говорите, посланы?

— Все. И своевременно.

— Значит, должны отыскаться. Думаю, сумеем найти.

К этому разговору они больше не возвращались.

Довженко на эту тему вообще ни с кем не разговаривал. Но сам думал об этом много и трудно, считая свое исключение формальным и несправедливым.

«Разве по бумагам человека узнаешь? О человеке судить нужно не по бумагам, а по делам».

И свои дела он навсегда привык проверять только так: партийно им сделанное или не партийно?..

Чемодан Довженко, его краски и свернутые рулоном холсты были перетащены с Совнаркомовской на Сумскую, прямо в редакторский кабинет. «Комнаты для приезжающих» у редакции не было. Свободного жилья в Харькове не было тоже. Карикатурист Сашко поселился на том самом диване с торчащими пружинами, который и до того служил первым приютом для многих «новобранцев» Блакитного, начинавших свой путь в украинскую советскую литературу.

Письменный стол по ночам тоже оказывался оккупированным: на нем спал выпускающий Мека — старый бездомный газетчик, помнивший «Южную копейку», «Приазовский край», целую галерею полуграмотных издателей и бесчисленное количество одесских, ростовских и петербургских репортерских анекдотов. Мека возвращался из типографии поздней ночью и, укладываясь на столе, пробовал заговаривать с Сашко:

— У вас сегодня хорошенькая карикатурка. Метранпаж смеялся. А я работал с Александром Яблоновским, когда у него уже было неплохое имя. И если его фельетон стоял в номере, он всегда спрашивал: «Наборщики смеялись?» Так это я вам правду говорю: метранпаж сегодня смеялся. И все-таки я не могу понять одного, Александр Петрович. Зачем вам все это нужно? Газета-шмазета, карикатуры-марикатуры! Это же дело для таких босяков, как я. А вы, вместо того чтобы ехать в купе международного общества спальных вагонов в город Христианию, спите на этом грязном диване с пружиной в боку.

Довженко не спал, но и не откликался.

Все складывалось правильно. Он хотел стать профессиональным художником и, наконец, стал им.

3 Тридцать лет. Первые итоги

На первом году работы в «Вістях» Александру Петровичу Довженко исполнилось тридцать лет.

Самое время оглянуться на прожитую жизнь.

Вспоминая в своей биографии юношеские годы, Довженко писал:

«Мне казалось, что я все могу».

Но когда он думал о выборе предстоящей профессии, то (как сам он признавался впоследствии) мечты его «летали в сфере архитектуры, живописи, мореходства, дальних плаваний, разведения рыб и учительства».

Впрочем, он тут же добавляет:

«Может быть, учительство я сейчас примысливаю к тогдашним моим мечтам, потому что оно было единственным, чего я тогда достиг».

Семнадцати лет, в 1911 году, он поступил в Глуховский учительский институт. Тогда эти учебные заведения назывались еще не институтами, а семинариями.

Сдавать экзамены в учительскую семинарию имели право те, кто окончил так называемые высшеначальные училища. Именно такое образование и успел получить к тому времени Александр Довженко. Семинария привлекала его еще и потому, что там можно было рассчитывать на стипендию в сто двадцать рублей в год, что избавило бы его от необходимости сидеть на отцовской шее.

Была и еще одна причина, быть может решающая. Сашко рассуждал: учительствовать буду зимой, а лето все мое, броди с этюдником где захочешь и сколько влезет.

Экзамены он сдал и в числе принятых оказался самым младшим. Остальные пошли в семинарию, будучи уже учителями начальных школ с пятилетним, а то и с десятилетним стажем.

Тогдашний Глухов на редкость соответствовал своему названию. «Обывательский городишко», — коротко вспоминает о нем Довженко.

Но в Глухове Довженко, с детства говоривший дома по-украински, а в школе учившийся по-русски, впервые стал читать украинские книги. Они издавались во Львове, принадлежавшем Австро-Венгерской империи, через рубеж проникали тайком, читались из-под полы.

Тупая русификаторская политика царского правительства возбуждала в среде украинской молодежи острую потребность национального самоутверждения. Это чувство впервые испытал в семинарские годы и Александр Довженко.