Довженко

Сашко вступил на поприще, о котором не помышлял никогда прежде. Дипломат… А почему, собственно говоря? Каждому, конечно, интересно поглядеть, как живут на земле люди — в разных странах, по разным обычаям. Но ведь не в удовлетворении же этой человеческой любознательности заключается профессия дипломата! Для нее, как для всякой другой профессии, нужна склонность, нужен талант. А есть ли такие склонности и таланты у Довженко?

Дмитрий Захарович Мануильский уверял, что это дело наживное. Аппетит, мол, приходит с едой, и с работой накапливается уменье. Но аппетит все не приходил. Только возможность учиться живописи как-то мирила его с новым порученным ему делом.

Внезапное предложение Блакитного приспело в самое подходящее время.

«Скоро тридцать, — часто думал Сашко тогда. — А ноги еще разъезжались, как у молодого лошонка». Многое было перепробовано, жизнь подхватывала его и уносила, перебрасывая из потока в поток, не давая остановиться и подумать. И «тридцать» казались рубежом старости — пределом, за которым начнутся печальные дни неудачника, так и не сумевшего правильно сделать свою жизнь.

Слово признания, услышанное от Блакитного, упало как дождь на иссохшую почву.

— Художник. А ведь в самом деле художник.

Нельзя же решать самому, есть у тебя талант или нет его, не отдавая себя на суд людям. И — впервые не по воле течения, а по обдуманному выбору — он согласился:

— Да, буду профессиональным художником.

И в другом Блакитний был прав тоже: в то время жить в Харькове было очень интересно.

4 Харьков. 1924

Меньше всего Харьков начала 20-х годов соответствовал представлению о столичном городе. Восклицание Белинского, появившееся в его дневнике после первой встречи с Харьковом, невольно повторял каждый приезжий, даже и не подозревая, что цитирует неистового Виссариона: «Что за пыль в Харькове — ужас!» Убогие степные речонки — Харьков, Лопань, Нетеча — влачились через город в бугристых мусорных берегах, летом зарастая травой, зацветая зеленой ряской. Не только куры, но и кошки переходили их вброд с берега на берег, преодолевая отвращение перед дурным запахом почти стоялой, запакощенной воды. Не зря повторялось присловье неведомого острослова, сооруженное из всех трех названий: «Хоть лопни, а Харьков не течет…»

Город сложился необычно.

К укреплению, построенному в 1652 году на Крымской дороге для защиты от ханских набегов, из-под Чугуєва, Змиева подтягивались хутора богатых «черкасе» — казачьей старшины, ушедшей на вольную Слобожанщину с Правобережной Украины, захваченной литовской и польской шляхтой.

Журавлевка, Лебяжий хутор, Холодная и Лысая горы все еще сохраняли свой хуторской облик, застроенные белыми мазанками, тонущими в больших фруктовых садах.

Между хуторами построились когда-то ремесленники: их-то поселения и оказались впоследствии центром нового города, оттого и улицы сохранили тут цеховые имена: Чеботарская, Рымарская, Гончаровка, переулки — Столярный или Шляпный. Здесь и сложилась потом сравнительно небольшая центральная часть Харькова — сперва губернская, с ее ампирными дворцами, барскими особняками, военными цейхгаузами, соборными колокольнями и плац-парадами, а потом торгово-промышленная, выросшая внезапно, из-за близости Харькова к Донецкому черному золоту, — со зданиями банков, акционерных компаний и страховых обществ. К окраинам-хуторам пристроились окраины, застроенные рабочими халупами. Они возникали вокруг заводов Всеобщей компании электричества, фирмы сельскохозяйственных машин Эльворти, лейтнеровского велосипедного, паровозостроительного. Населению этих халуп Харьков и обязан тем, что он быстрее, чем другие украинские города, стал советским, а потом оказался столицей.

Между окраинами и центром тянулись заросшие травой Пустыри. Они звались так же, как зовутся в украинских селах, — «левадами». На левадах паслись козы и кони.

В истории украинской культуры Харьков занимал особое место.

Если трагический талант Тараса Шевченко родился на истерзанной земле Правобережной Украины, вырос в холодном и чужом ему Петербурге и созревал в жестоком зное аралькой ссылки, то в радушных хуторах и поместьях Слобожанщины долго жил мудрый дух Григория Сковороды, странника и мыслителя, чье имущество состояло лишь из нескольких книг; {который дольше месяца не ночевал ни под одной крышей и которого кормили за мудрое и дружелюбное слово.

— Мир ловил меня, но не поймал, — сказал Сковорода сам о себе.

Он обращался к книгам французских энциклопедистов, нося их в закинутом за спину на палке «клумбчке»:

Душа моя есть верба,
А ты еси ей вода.
Питай меня в сей воде.
Утешь меня в сей беде.

Стихи Сковороды, ставшие популярной песней, другой поэт Слобожанщины, Иван Котляревский, привел в своей «Наталке-Полтавке»: