Довженко

Довженко не переставал думать о своей будущей работе в кино. Он записывал темы и целые отрывки, которые можно узнать в сценариях, написанных им несколько лет спустя, после окончания войны. Вероятно, из таких записей вырос и замысел «Золотых ворот». В блокнотах то и дело мелькают имена персонажей, которые вновь оживут в «Повести пламенных лет» и в «Поэме о море». В одной из заметок Александр Довженко ведет с самим собой такой разговор:

Примусь я лучше писать новый сценарий про народ. И не буду я его писать ни о дважды Героях, ни о трижды предателях, ни о вожде, что самим своим присутствием уже приукрашивает произведение и надежды постановщиков на безапелляционные путеводные сентенции, а напишу я сценарий о людях простых, обыкновенных, тех самых, что называются у нас широкими массами, что понесли тягчайшие потери на войне. Напишу, как им жить и что делать и как что думать, чтобы лучше жилось после войны.

Можно ли, читая эту запись, не вспомнить о чистой и пылкой «солдатской» книге, в которой каждый читатель ощутил живую заботу о его собственном будущем. Речь идет об одной из самых своеобразных книг нашей литературы — «С фронтовым приветом» Валентина Овечкина.

Еще война не была кончена, еще лишь едва забрезжила неблизкая и нелегкая победа, а Довженко, как и Овечкин, предчувствуя возвращение в родной дом, испытывал туже солдатскую хозяйскую заботу.

Среди всех его записей встречается только одна-единственная, которая позволяет судить о физическом состоянии Довженко, о том, как давало себя чувствовать под непосильной перегрузкой его больное сердце:

Моя военная одежда мне нравится. Очевидно, это единственная возможность приравнять себя к здоровым людям.

И кроме одной этой фразы, такой грустно-иронической по отношению к самому себе, нигде больше ни слова, ни жалобы на свое здоровье.

О его состоянии мы можем узнать только от людей, которые оказывались в те дни с ним рядом. Украинский писатель Анатоль Шиян вспоминает, как «худой, усталый и молчаливый» Довженко приехал на исходе 1941 года в прифронтовые Валуйки. По этому свидетельству, Александр Петрович стремился на передовую всякий раз, когда туда отправлялись другие фронтовые корреспонденты. А между тем ему было не под силу пройти даже и несколько кварталов, отделявших дом священника, где остановились журналисты, от офицерской столовой. Он «по дороге не раз останавливался, хватаясь за сердце». Артист Юрий Тимошенко пишет, что уже накануне войны болезнь одолевала Довженко так жестоко, что он принимал у себя дома группу студентов Киевского театрального института, не имея сил, чтобы подняться с постели. И вынужден был тем же жестом прерывать беседу с ними, когда боль в сердце становилась нестерпимой. Хватался за сердце, ждал, чтобы острая боль отпустила, и продолжал разговор[81].

Новую горькую, трагическую ноту вносит в его записные книжки возвращение на Украину — зрелище опустошенной, поруганной земли.

Сперва он слышит лишь чужие рассказы, проникающие через линию фронта, то и дело меняющуюся:

В Киеве взорвана Печерская лавра. Уже никогда над Киевом не поднимется в синюю высоту прекрасная золотая глава. Перед смертью попрошу похоронить меня где-нибудь на лаврских древних горах, которые любил я больше всего на свете, с которых любовался я, глядя на свою родную черниговскую землю…

А с мая 1943 года Довженко уже не покидает частей Ватутина, ведущих наступление на Белгород и затем на Харьков.