Довженко

Повешенные падают из петель и разбиваются, как мраморные статуи.

В Чернигове сумасшедшие на улице во время обстрела — и хохочут. Один играет на рояле на пожарище. Разлетелся дом. Чудом остался рояль. Сидит душевнобольной и играет что-то веселое: «І шумить і гуде, дрібен дощик іде», — напевает и хохочет.

Зашли переночевать в чуть ли не единственную хату. Хата была полна. Был один раненый. Он лежал на полу возле хозяйки. Она отвернулась от раненого, даже не посмотрела на него, даже слова ему не сказала и заснула. Неужели не рада она своему освобождению, неужели что-то ей не по душе? Да. А уже после мы узнали, что оккупанты расстреляли ее мужа, отца, двух братьев и сестру, а ее насиловали. Нет, ей нечем было радоваться. У нее была полумертвая душа. — Я не радуюсь уже ничему. У меня душа полумертвая.

— Людская душа — это чаша для горя. Если чаша полна, сколько ни лей уже, больше не вместится. У меня, наверно, чаша маленькая, убили у меня деток и спалили батька, а меня (и т. д. и т. д.), а вот живу, не умер, раньше я хотел умереть, я кричал, я плакал ночью, я весь свет заливал своим горем, а горя прибавлялось, прибавлялось, прибывало, как воды весной, и полилось оно через край.

Теперь уже что хотите, а мне все равно. Я уже полный. То есть я пустой.

Замороженные, усталые, вошли бойцы (батальон) в село. На 400 дворов осталось 5 хат. Остальное сожжено. Бойцы расположились вокруг дымоходов. Почему-то уцелели кровати. Тут и гармонь и песни. Холод, зажгли костры.

Много костров. Немцы начали обстреливать. Взрывы среди костров. На взрывы не обращали внимания. Заснули. Взрыв — рядом спит человек и не слышит.

Порой и на фронте встречалось ему то, что и в прежние мирные дни вызывало в нем возмущение: чиновное самодовольство, пренебрежение к людям, тупое барство. Восхищение мужеством и духовным благородством солдат и крестьянских женщин уступает тогда место гневу, и зарисовки, полные смертельного яда, врываются в картины боев:

— Здрасьте, товарищи. Как колхозная жизнь? Как работается? — спросило г… собачье, голопуцек N, въехав в село при отступлении из Киева. Он вылез из машины весь в новом.

— Да. Вот так и работается. А отчего это вы, такие молодые и новенькие, а вроде не туда едете?

Голопуцек сразу примолк и исчез в машине.

— Вы знаете, я нарвался на бандитское село, — говорил он вечером где-то в штабе. — Они все ждут немцев. Все остались там, ждут. Ну, ничего, мы еще вернемся.

Вот оно как.

— Много собралось. Были сыны Украины, были сыны украинского народа, были и просто сукины сыны.

Есть люди, для которых приказывать, значит — ругаться.