Довлатов и третья волна. Приливы и отмели

Теперь, пожалуйста, вообразите мое изумленье, Макс, когда однажды Алик звонит мне в офис и говорит, что «Щепки» – это говно. Я переспрашиваю – говно в каком-нибудь особом смысле, сэр? Я думал, он что-нибудь понесет метафизическое, но он сказал: нет, просто говно, говно во всех смыслах, a piece of shit, больше я ничего не хочу сказать. Ну, и понимаете ли, Макс, это ведь было не только мне сказано, многим другим в городе, и вскоре, я бы сказал, что в течение недели, возникла совершенно другая атмосфера. Даже те люди в «Фараоне», которые одобрили ваш альбом, стали смотреть на него… гм… в лучшем случае скептически…

– Что же? Сами не могут отличить говна от конфетки? – с блестящей холодностью спросил Огородников. Вот так придется, видимо, разговаривать в этом Нью-Йорке – с блестящей холодностью. Горячностью эту мафию не прошибешь, Алька Конский их взял своим подмышечным чесанием, признаком независимости.

Аксёнов искренне убежден, что «Ожог» – конфетка и только козни Бродского стоят между ним и мировой славой. Довлатов в письме Смирнову от 15 апреля 1985 года говорит важные слова о своем писательском состоянии, ссылаясь именно на Аксёнова как пример иного литературного самоощущения:

Даже Аксёнов – постаревший, женатый на толстой и хамоватой номенклатурной москвичке, хохочущий над собственными шутками и нелепо влюбленный в собственные произведения, но – легкий, обаятельный и непринужденный – вызывает у меня зависть. Все это, очевидно, называется – кризис среднего возраста.

Довлатов точно описывает симптомы, но ошибается в диагнозе. Кризис среднего возраста тут ни при чем. Его всегда мучило несоответствие между тем, как он хотел написать, и тем, что получилось. Письма Довлатова полны самоуничижительных оценок, он легко соглашается с негативной оценкой его текстов, сам подсвечивал слабые места. Аксёнову же нравилось писать и читать им написанное. Его легкость от осознания своего исключительного положения. Освободившись от оков цензуры, а самое главное – редактуры, душивших талант, он показал себя в эмиграции во всей полноте. Он писал зримо неряшливо, кокетливо, многословно, следуя изречению героя советского мультфильма: «И так сойдет». Расслабленность и небрежность он считал выражением джазовой манеры письма. Интересно суждение Довлатова об Аксёнове в письме Науму Сагаловскому от 20 декабря 1985 года:

У Аксёнова – обманчивая внешность и манеры. Он – деловой, напористый и совершенно равнодушный. А вот мама была – чудная.

Равнодушие позволяло не замечать провала американской литературной карьеры, молчания и какой-то растерянности читающей публики от «Аксёнова освобожденного». Даже трагическое событие 1987 года – присуждение Нобелевской премии «Конскому» не поколебало уверенности писателя в собственной значимости. Правда, «Скажи изюм» на фоне триумфа Бродского выглядел откровенно жалко и немного безумным.

Ефимов в отличие от Аксёнова не полагался на свою доэмигрантскую известность, которая, впрочем, в его случае носила весьма условный характер. Ефимов хотел взять американского читателя расчетом и знанием вкусов публики. Первый заход – знакомый нам роман «Архивы Страшного суда». По замыслу – научно-фантастический триллер с крепкой шпионской историей. Обратимся снова к книге Джона Глэда «Беседы в изгнании…». Разговор состоялся в 1982 году: