Дот

Майор Ортнер легким толчком отделился от «опель-кадета», легко перепрыгнул-перешагнул кювет, подошел к пленным. С первого взгляда понял: случайное сборище. Но это впечатление не помешало ему внимательно осмотреть каждого. Чапа вызвал у него усмешку. У Медведева он спросил: «Это ты спас знамя?» Медведев кивнул. «А где твоя драгунская куртка?» — спросил он Тимофея. — «Было велено снять…» майор еще раз оглядел всех. — «А сколько вас было вначале?» — «Столько и было», — сказал Тимофей. майор даже головой покачал; у него не укладывалось — как такое могло быть. «Если б я знал, что вас только пятеро, — сказал он наконец, — я задавил бы вас в первый же день…» — «Сомневаюсь», — сказал Тимофей. — «Это почему же?» Тимофей пожал плечами. Скучно ему было говорить с этим майором.

— Вы свободны, — сказал майор Ортнер по-немецки капитану.

— А как же эти?

И в голосе капитана, и в подтексте фразы майор Ортнер ощутил сопротивление. Дело немыслимое в немецкой армии. Первой реакцией было — жестко поставить капитана на место. Но выработанная еще в детстве (ах, папа!) привычка не спешить помогла справиться с негативной эмоцией. Я сужу о русских по Катюше, подумал он. Остальные мелкие контакты — не в счет; меня интересовал не смысл общения, а упражнение в русском языке. Но может быть Катюша — не самый типичный случай; возможно, она — счастливое для меня исключение; а правило, как это ни банально, звучит просто: русские — жестокие, мстительные люди, для которых смерть — ни собственная, ни чужая — не трагедия, не ужас, а биологический факт. Возможно, в них еще сохранился, как атавизм, первозданный инстинкт убийства…

Впрочем, майор Ортнер тут же поймал себя на противоречии: за его спиной стоял сержант, простой русский парень, который столько раз мог убить его (и было за что!), и все-таки не сделал этого. Значит, Катюша — не исключение?…

Об этом стоило подумать. Хотя — зачем? Ведь до сих пор я все решал сердцем (а это уже не отцовская школа; это — мама, ее душа; матрица, которую я получил от нее, и вместе с этой матрицей — способность быть счастливым)…

Как бы то ни было, вместо того, чтобы жестко повторить «вы свободны», майор Ортнер терпеливо сказал:

— Этими интересуются в министерстве пропаганды. Скоро здесь будет оказия, машина в Ужгород, так что, капитан, об их судьбе не беспокойтесь.

Он еще не закончил фразу, а уже знал, что сделал ошибку. Капитан воспринял его разъяснение как слабость — и попытался надавить:

— Зачем ждать, господин майор? У меня охрана, машина; понтонная перекидушка нас выдержит. Назовите адрес — часа за три доставим.

Майор Ортнер поменялся в лице; нехорошо поменялся, но ему вдруг стало наплевать, как он выглядит.

— Что доставите, капитан? — его голос превратился в злобное шипение. — Пять трупов? И докладную, что «они пытались бежать»?

— Но…

— Никаких «но»! Повторяю: вы свободны. Если желаете уточнения — это приказ.

Отвернулся — и опять оказался лицом к лицу с красноармейцами. Хорошо, что они не понимают по-немецки. Или почти не понимают — ведь в какую-то школу они ходили. Хотя кто знает — учат ли там иностранным языкам… Еще он думал: Господь не хотел, чтобы они погибли от моей руки, да и я сейчас этого не хочу, — уж себе-то я могу в этом признаться. Мне не ведома их судьба, а фантазировать на сей счет — не интересно. Как было бы хорошо, если б я мог забыть о них! Но я думаю — нет; знаю, — что уж их-то не забуду. Никогда. Nevermore.

— Присмотри за ними, — сказал он младшему лейтенанту, сидевшему рядом с водителем в бронетранспортере. — Я схожу к доту.

Зачем? Ну вот захотелось. Любопытства у него не было; примерно он представлял, что там увидит; но он знал: если сейчас не побывает в доте, — потом будет об этом сожалеть. Иначе говоря, он шел, чтобы вынуть занозу (которая может загнить) — и забыть о ней.

Он в четвертый раз поднимался по этому склону, да — в четвертый, но впервые при этом не чувствовал себя мишенью. Забавное восприятие: он шел словно в пустоте. Чего-то не хватало. Чего? Конечно же (если ты в пустоте) — сопротивления! Душа молчала; тело воспользовалось этим и напомнило о себе тяжестью в икрах, а затем и легкой болью от крестца вниз по бедру. Новое ощущение. Память тоже очнулась, стала подбрасывать, как живые фотографии, фрагменты прошлого: тело солдата в изорванной крупнокалиберными пулями куртке… рваный, отливающий синевой осколок медленно, как на парашюте, опускается мимо лица; его можно при желании схватить рукой… белые жуки летят навстречу, ищут тебя; но они слепые: достаточно наклониться или шагнуть в сторону… От этих картинок не было нужды заслоняться: они тоже были пустыми. Информация — и только. Никаких чувств. Должно быть — перегорело.