Дот

Он знал, что сделает первым делом, и, поднявшись к доту, присел на полок амбразуры, на то место, где сидел рядом с сержантом. В этом не было особого смысла; захотелось — и сделал. Бетон одарил все тем же приятным теплом. Жизнь идет, что-то происходит — но только не в природе… Он бездумно смотрел на долину, просто смотрел; потом обратил внимание, что боль в крестце и бедре прошла. Остыло и чувство, которое принудило его сесть на это место. Не вставая, он обернулся и заглянул в амбразуру. Со света глаза плохо различали детали, но и так понятно: каземат как каземат. Гаубица-пушка, калибр — 122 миллиметра, модификация старая; ей лет двадцать, не меньше; послужила. Пол железный. И вроде бы такой же свод. Нет — стальной… Майор Ортнер обошел дот; железная дверь открылась без усилия. Он вошел, и первое, что почувствовал: легкость. Это помещение было… Если бы майор Ортнер знал русский язык получше, он бы употребил слово «нажитое». Это было именно нажитое место. Наполненное трудами душ тех пятерых красноармейцев. (О тех, кто караулил дот предыдущие пару лет, он не вспомнил, и это понятно: для караульных дот был всего лишь постом; и казармой; а какова аура в казарме — сами понимаете: она черна от тоски измученных и калеченых душ.) Хорошо же эти парни потрудились, подумал майор Ортнер; чтоб успеть вот так превратить стальную… Он поискал слово — и принял первое попавшееся: коробку. Так вот, чтобы превратить стальную коробку… Опять пришлось искать подходящее слово, и он это слово нашел: храм. Храм!.. Увы, следует признаться, что в этот момент сказалось обычное протестное состояние ума майора Ортнера. Ум лукаво ему напомнил: чему умиляешься? уж тебе ли не знать, что любой храм — это концлагерь? Религиозный храм — это концлагерь душ; храм науки — концлагерь умов; храм искусства — концлагерь гордыни… Человека завлекают в храм извечной ложью: ищи Истину! — и он начинает шарить вокруг себя в поисках Бога, хотя с первых дней творения известно, что Бог — в самом человеке…

Инерция этой мысли была не велика, поскольку майору Ортнеру эта мысль была давно знакома; кроме того, из-за пустоты, которая образовалась в нем, сейчас майор Ортнер был способен только на эмоциональные действия. И на компромисс. Поэтому он возвратился к своей мысли, которая так ему понравилась. Значит: трудами своих душ — всего в несколько дней! — эти красноармейцы превратили стальную коробку в храм войны. В место, которое напрямую связано с Господом… Майор Ортнер не представлял, как такое могло случиться, как это объяснить, но это было…

В деревянной пирамиде стояли три МГ и винтовка с оптическим прицелом. Винтовка была — мосинское старье, наверняка еще и в Первую мировую постреляла; прицел был артиллерийский, очевидно, с гаубицы-пушки, откуда еще. Это из нее сержант передал мне привет. И подарил шанс…

Майор Ортнер взял винтовку. Она была непривычно тяжелой. Но удобной. Майор Ортнер примерился. Да, удивительное чувство: винтовка была словно пластичной; это она подлаживалась под тебя… Прицел был закреплен двумя шурупами, выглядел на винтовке громоздко. Любопытно — как он работает…

Майор Ортнер подошел к амбразуре, поднес винтовку к плечу. Во что бы прицелиться? Он повел стволом — и остановил прицел на красноармейцах. А вот и сержант. Такое впечатление, что до него не больше трех метров. Вот переступил босыми ногами. Глядит, кажется, тебе прямо в глаза. Но лицо немое. Возможно, он все еще не может оправиться от шока. Перекрестье прицела остановилось на лбу. Сместилось на грудь. Вот здесь его сердце. Прицел опять сместился к лицу, замер на переносице. Глаза сержанта ничего не выражали. Не чувствует. Может — винтовка не заряжена, и в этом все дело?…

Майор Ортнер заглянул в казенник. Действительно: в стволе патрона нет. Но обойма на месте. Майор Ортнер передернул затвор (затвор пошел очень мягко и даже чавкнул от удовольствия), все же проверил, как лег патрон (и улыбнулся на «чавк» затвора), опять прицелился. На сей раз в руку, повыше локтя. Лицо сержанта было все так же бесчувственно. Может — оттого, что и у меня нет ни малейшего желания в него выстрелить?…

Майор Ортнер поставил винтовку на место, спустился в нижний этаж, осмотрел помещения, даже в люк секретного хода заглянул, но все это мельком, без внимания, как бы исполняя повинность. Уж раз пришел — надо осмотреть. У него даже возникло чувство досады: зачем я здесь? Он понимал причину досады: сил не осталось. Ожидание последних суток «получится — не получится» сожгло последнее. Как жаль! Карабкался, карабкался к цели (но не мечтал о ней; вот этого не было точно — не мечтал; его поставили — и он делал; как раб; теперь уж можно себе признаться: как раб), взобрался — а радоваться не могу. Нечем.