Достопамятные деяния и изречения

1.10. За обедом старшие имели обыкновение исполнять под звуки флейты стихи, посвященные предкам, и часто призывали молодежь активнее им подпевать. Что может быть более прекрасно, более полезно? Молодежь воздавала надлежащие почести седым волосам, зрелому возрасту, который теперь поощрял ее к вступлению в активную жизнь. И какие еще Афины, какую философскую школу, какие чужеродные учения я предпочел бы этому домашнему воспитанию? Отсюда вышли Камиллы, Сципионы, Фабриции, Марцеллы, Фабии. И, сколько бы ни было иных светочей нашей империи, скажу лишь: пусть же сияют Цезари — самая прославленная часть небес.

2.1. Столь велика была любовь к родине, что за много столетий ни один сенатор не разгласил тайные сенатские постановления. Только Квинт Фабий Максим, и то по небрежности, рассказал о принятом в курии тайном решении об объявлении Третьей Пунической войны Публию Крассу^[111], встреченному на пути домой. Он помнил, что Красса тремя годами ранее избрали квестором, но не знал, что цензоры еще не причислили его к сенаторскому сословию, а это было обязательным условием для допуска магистратов в курию. Хотя это была вполне честная оплошность Фабия, он удостоился серьезного порицания со стороны консулов. Они полагали молчание наилучшим и самым безопасным основанием общественного устройства, не подлежащим никакому пересмотру.

А вот когда Эвмен, царь Азии и любимейший друг нашего Города, сообщил сенату о том, что Персей готовит войну против римского народа, об этом позволялось сказать во всеуслышание: и то, что он сообщил, и ответ сенаторов, но не прежде чем пришло известие о пленении Персея. Курия была сердцем содружества и глубокого доверия, укрепленным и защищенным со всех сторон благотворным молчанием, и если люди пересекали ее порог, они оставляли за ее стенами личные чувства, но обретали любовь к родине. Поэтому никто извне не смог бы услышать то, что доверялось там множеству ушей.^[112]

2.2. Как внимательно магистраты относились в прошлом к соблюдению величия римского народа и своего собственного, может быть показано еще и на таком примере. Среди прочих установлений по поводу поддержания величия они твердо придерживались правила: никогда не отвечать грекам иначе, как по-латыни. И действительно, даже самих греков они обязали отказаться от своего величайшего вклада — изящества речи и принудили разговаривать через переводчика, причем не только в нашем Городе, но и в Греции и в Азии, чтобы достоинство латинской речи получило бы признание у всех народов. И не потому, что нашим не хватает ученого обоснования, но потому, что во всяком деле, как считается, паллий должен уступать тоге, и не годится, чтобы вес и авторитет империи приносился в жертву привлекательной сладости букв.^[113]

2.3. И ты, Гай Марий, ты не должен быть обвинен в деревенской суровости не только потому, что старость твоя была увенчана двойным венком и славными трофеями в Нумидии и Германии, но еще и потому, что ты, победитель, не пожелал воспользоваться более изящным красноречием побежденного народа. Я думаю, ты боялся, как бы не стать постепенно изменником национальной традиции, упражняясь в чужеземном умствовании. Кто бы еще открыл двери нашей современной практике, когда уши сената не приемлют греческие разглагольствования? Ритор Молон, блестящий учитель Цицерона, был, как мы знаем, первым из всех иноземцев, кто выступал в сенате без переводчика. Он по праву заслуживал чести, поскольку принес пользу силе римского красноречия. Общеизвестна слава города Арпина, как бы мы ни хотели относиться к самому знаменитому критику писем или к самому изобильному источнику красноречия.^[114]

2.4. Наши предки с величайшей тщательностью поддерживали традицию, в соответствии с которой никто не должен был находиться между консулом и первым ликтором, даже исполняя свои обязанности. Только сын консула и его мальчик-раб могли идти впереди. Этот обычай поддерживался настолько усердно, что даже когда Квинт Фабий Максим, человек, который был консулом пять раз, пользовался величайшим уважением и в то время находился в очень преклонном возрасте, был приглашен своим сыном, консулом, идти между ним и ликтором, дабы его не смяла встретившая их на пути толпа врагов-самнитов, он отказался.

Посланный сенатом в должности легата к своему сыну, консулу, в Свессу, он перед стенами лагеря решил исполнить надлежащий обряд уважения. Раздраженный тем, что ни один из одиннадцати ликторов не предложил ему спешиться, он в гневе продолжал сидеть в седле. Увидев это, его сын приказал своему первому ликтору, чтобы тот велел отцу спешиться и предстать перед ним. Фабий немедленно подчинился велению со словами: «Сын мой, я не презираю твою высшую власть, но я хотел проверить, знаешь ли ты, как вести себя в должности консула. И не потому, что не знаю, как надо уважать отца, но потому, что полагаю общественные установления выше частных».^[115]