Достоевский in love

30 октября 1856 года – в самый последний момент – Достоевский получил чин прапорщика. Получив от Белихова пятнадцатидневный отпуск, Федор поспешил к Марии. Она по-прежнему всё в моей жизни. Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь[202]. По прибытии его поразил ее нездоровый вид. Волосы ее были по-прежнему прекрасны, но щеки горели пятнами румянца. У нее были запекшиеся губы и неровное, прерывистое дыхание. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо[203]. Он объяснил ей свою ситуацию – честно и прямо рассказал о новом назначении, верной надежде на высочайшее позволение издаваться и попросил ее стать его женой. В этот раз она сказала «да».

У местного инженерного капитана, занимавшегося разработкой шахт, Федор одолжил 650 рублей. Еще 600 прислал дядя. Церемонию провели 6 февраля 1857 года. Исправник и его жена были посаженными родителями. В то время по традиции под песнопения родственников невесту умывали, расплетали ее девичью косу и переплетали в две, но, возможно, для второго брака Мария решила этот ритуал опустить. Шафером со стороны жениха выступал Николай Вергунов – по общему мнению, он был простецом, чья искренняя доброта позволяла радоваться свадьбе своей бывшей невесты и соперника. Казалось, наконец-то, в возрасте тридцати пяти лет, Федор начинает новую жизнь, в которой сможет достичь счастья. Он строил планы на будущее, но не все они сбылись.

На ночь они остановились в Барнауле, и у Федора случился его первый полноценный эпилептический припадок. Такое происходило и прежде, но он не хотел называть свое состояние по имени, да и врачи уверяли его, что то были лишь нервические приступы. Этот же припадок был совсем другого рода.

Все началось со вспышки света. Внезапно он почувствовал, как все его тело напряглось. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения мои, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды. Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды (никогда не более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима[204].