Достоевский in love

Оказалось, что мыться в остроге было негде. В городе были две публичные бани, одна для богатых, другая для бедных. В последнюю-то их и отвели одним морозным солнечным утром. Все были рады покинуть острог и увидеть город. Конвойные не хотели рисковать, и каторжан сопровождал целый взвод солдат с заряженными ружьями. Рядом с Федором шагал Петров, невысокий, плотного телосложения сорокалетний мужчина с вечной щепотью табака за нижней губой. Он был из «особого отделения», отведенного для худших преступников. По неизвестным Федору причинам Петров чуть ли не каждый день принимался выискивать его, чтобы обменяться парой слов. Мне кажется, он вообще считал меня каким-то ребенком, чуть не младенцем, не понимающим самых простых вещей на свете[141].

В предбаннике было немногим теплее, чем на улице. В одном углу продавали сбитень и калачи. Петров помог Федору раздеться, что в кандалах было далеко не так легко, как можно представить. Сначала необходимо было снять подкандальники, кожаные полоски, которые носились, чтобы железо не натирало кожу. Затем – вытащить из-под кандалов нижнее белье. Это было своего рода искусство – пропустить его сначала между ногой и кандальным кольцом; потом, высвободив ногу, продеть это белье назад сквозь то же кольцо, а затем повторить все то же самое с другой ногой. Ему уже приходилось делать это однажды, когда они остановились в Тобольске – научил его разбойник, уже пять лет как прикованный к стене.

Федор дал Петрову несколько копеек на мыло, и он послушно вернулся с небольшим кусочком, едва ли большим, чем ломтик сыра. Каждому был положен один ушат горячей воды. Петров за руку провел его в баню, и Федор споткнулся в болтающихся кандалах.

– Вы их кверху потяните, на икры, – приговаривал он, поддерживая Федора, точно дядька, – а вот тут осторожнее, тут порог.

Мне хотелось уверить Петрова, что я и один умею пройти; но он этому бы не поверил. Петров был отнюдь не слуга, прежде всего не слуга; разобидь я его, он бы знал, как со мной поступить. Денег за услуги я ему вовсе не обещал, да он и сам не просил. Что ж побуждало его так ходить за мной?[142]

Они открыли дверь в саму баню. Представьте себе квадратную комнату шагов в двенадцать длиной и шириной, в которую набилось человек восемьдесят. Пар застилал глаза, тесно до такой степени, что негде поставить ногу. Федор хотел развернуться, но Петров подбодрил его. Они протиснулись между скользкими телами к лавкам в конце, через головы людей, сидящих на корточках на полу. Все места на лавках были заняты. Петров вступил с арестантом в торг за место на лавке, предложив ему предусмотрительно захваченную копейку – и арестант тотчас же нырнул под лавку, где тоже копошился народ, где было темно, грязно и где липкая сырость наросла везде чуть не на полпальца. На всем полу не было местечка в ладонь, где бы не сидели скрючившись арестанты, плескаясь из своих шаек. Другие стояли между них торчком и, держа в руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу. На полке и на всех уступах, ведущих к нему, сидели, съежившись и скрючившись, мывшиеся. Простолюдины мало моются горячей водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холодной водой – вот и вся баня[143].

Петров сел у ног Федора и заявил, что ему удобно. Он помог Федору намылиться и вымыл его «ножки», как он назвал их. Вокруг них в унисон вздымались и падали пятьдесят веников, пока крестьяне до одури хлестали себя среди пара. Крики и лязг цепей. Протискиваясь друг мимо друга, арестанты иной раз путались в цепях и с руганью падали в жидкую грязь. На распаренных спинах выступали рубцы от каждого полученного в прошлом удара плетью или палкой, и все казались вновь израненными. Мне пришло на ум, что если все мы вместе будем когда-нибудь в пекле, то оно очень будет похоже на это место. Я не утерпел, чтоб не сообщить эту догадку Петрову; он только поглядел кругом и промолчал[144].