Достоевский и его парадоксы

Анализируя сцену обеда с однокашниками, я написал, что герою, несмотря на всю его способность к саморефлексии, неизвестно, насколько он на самом деле не верит в серьезность Высокого и Прекрасного, требующего от него экзистенциальной позиции «я-то один», и насколько он хочет присоединиться к реальности «мы-то все», которая находится на позиции почитания силы. Во время обеда он все еще был уверен, что он истинный представитель Высокого и Прекрасного (истинный дурак-романтик) и что он просто был нелеп в своем неумении «поставить себя», чтобы все ему поклонились. Но эпизод с преображением Лизы внезапно открыл ему глаза на истинное положение вещей, притиснул лицом к лицу с истиной, что на самом деле у него нет воли, которой обязан обладать дурак-романтик, у него нет воли быть истинным дураком-романтиком.

Вот отчего пост фактум он написал такой язвительный текст, что в России не существует дураков-романтиков. До встречи с Лизой он ни за что не придумал бы написать такую безнадежную сатиру!

Итак, герой испытал духовную катастрофу. В момент лизиного преображения увидел себя и свой романтизм со стороны, и открытие ненастоящести своего идеализма потрясло его. Это и есть его «гадкая истина». До сих пор его романтические фантазии в «углу» могли быть со стороны смешны, но он не видел их еще со стороны, как видит сейчас, они были самое лучшее, самое прекрасное, что было в его жизни, и он отнюдь не стеснялся их, то есть не стеснялся быть представителем Высокого. Но сейчас все изменилось, и к тому же у него на плечах осталась преображенная им Лиза, которой он дал свой адрес. Вот это последнее обстоятельство особенно мучительно для него в момент саморазоблачения. Представим себе, что Лиза каким-нибудь образом исчезает с лица земли – что тогда? Тогда все гораздо легче, время лечит всякие душевные и духовные раны, тем более что, как он замечательно отмечает, он не сразу осознал до конца «гадкую истину», у него еще есть время, и, если Лиза исчезнет из жизненного уравнения, ему, может быть, и не придется оставаться с «гадкой истиной» лицом к лицу, он, человек настолько опытный в фантазиях, сумеет найти обходной психологический ход, восстановить то, что на мгновенье было разоблачено как ложь на прежнем Высоком и Прекрасном пьедестале. Недаром он хочет съездить в публичный дом, чтобы уговорить Лизу не приходить к нему. Если бы он избавился от ее прихода, у него оставалась бы лазейка забыть происшедшее, как дурной сон, и постепенно вработать лизин образ в романтику «угла», как он уже намечает в моменты, когда угроза ее прихода отодвигается («Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю… и т. д. и т. д.»).

В продолжение последней сцены (сцены прихода Лизы) герой несколько раз говорит о том, какие злые чувства вызывает в нем эта девушка, как он ее ненавидит и как, кажется, готов убить «эту мерзавку». И, следует сказать, что в отличие от его обычных преувеличений он тут не преувеличивает, и его можно понять и даже оправдать. Во-первых, он ее сам на свою голову создал, вдохнул в нее духовную (романтическую) жизнь, как Пигмалион в Галатею – без него она в таком качестве просто не существовала бы. Во-вторых, благодаря ей (посредством нее) осуществляется этот поразительный, гомерического хохота переворот, когда романтика «угла» с берега озера Ком о переместилась в публичный дом.

Буквально то же самое произошло между Толстым и его румынским последователем: румынский последователь прочитал «Крейцерову сонату» и, перенесясь из реальной жизни в область Высокого и Прекрасного, оскопил себя. «Крейцерова соната» это великое литературное произведение, но это всего только литературное произведение, то самое Высокое и Прекрасное, которого недаром интуитивно чуждаются люди реальной жизни, воплощенные в «Записках из подполья» в образах однокашников героя. «Записки из подполья» – тоже великое литературное произведение, только оно идет несравненно дальше «Крейцеровой сонаты», заранее предугадывая ситуацию с оскопившим себя румыном и издевательски указывая Высокому и Прекрасному на положенное ему его искусственное место: берег озера Комо.