Достоевский и его парадоксы

И все-таки, как бы он ни говорил реалистично, его речь несет в себе назидательную романтическую подкладку. И – с другой стороны – как бы он хвастливо ни оговаривался, что его увлекает игра, что он просто желает утвердить свое превосходство над этой нижайшей из нижайших женщин, он говорит отнюдь не холодно и отстраненно, он разгорячился и начинает пропагандировать самые свои выношенные «идейки». Как опытный религиозный проповедник, он начинает разговор со смерти, краеугольного камня, на котором покоятся все религии. Попугав девушку («девку») различными вариантами ожидающей ее смерти, он переходит к анализу пропащести ее жизни в системе ценностей Воли к Власти и, наоборот, привлекательной возможности жизни для нее в системе ценностей Добро и Зло. Повторяю, он умеет говорить об этой жизни вполне реалистически («А с любовью и без счастья можно прожить. И в горе жизнь хороша, хорошо жить на свете, даже как бы не жить… человек только свое горе любит считать, а счастья своего не считает… ведь как бы ни было в семье худо – всё отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз любовь тебе выкажут…»), но его красноречие все равно это красноречие проповедника.

Но почему проповедник так пугается, видя, что достиг своего? Вот это вопрос из вопросов, который почему-то никто не задает. Почему ему не обрадоваться, что он распропагандировал еще одну живую душу, как он когда-то распропагандировал своего школьного друга в пользу системы ценностей Добро-Зло? Он объяснил нам тогда, что ему бы только добиться мгновенной победы над кем-то, а потом он не знает, что с ним (с ней) делать. Позже он скажет Лизе тоже самое: что она ему поверила, а ему только нужно было над ней повластвовать, и что на самом деле миру бы (объективным ценностям) провалиться, а ему субъективно чай пить – но действительно ли это так? Из всего, что он написал о себе до этого: похож ли он на человека, который хочет пить спокойно чай, пока проваливается мир? Зачем тогда он добровольно бросил карьеру и стал малооплачиваемым чиновником, лишь бы не участвовать в жизни, в которой царствуют зверковы и их правила Силы – в первом случае он пил бы чай с кренделями, в другом случае пьет пустой чай…

Но все это было до момента преображения Лизы, до того, как они поменялись ролями. Вот что он записывает, выйдя из публичного дома: «Я был измучен, раздавлен, в недоумении. Но истина уже сверкала из-за недоумения. Гадкая истина!.. Я, впрочем, не скоро согласился признать эту истину…». И далее, в следующей главке: «Что-то подымалось, подымалось в душе беспрерывно, с болью, и не хотело угомониться… Точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление». Преступление – сильное слово: он полагает, что совершил что-то вроде преступления, распропагандировав Лизу на преображение! Нехлюдов совратил Катюшу Маслову на низкую жизнь, в которой никто не думает о Добре или Зле, подпольный человек совратил проститутку Лизу на возможность жизни в системе ценостей Добра и Зла, и оба они испытывают осознание «гадкой истины» – какая странность! Нехлюдову вполне логично испытывать гадкость своего поступка в молодости, но нашему герою?

В чем же, повторяю, тут дело? Когда герой подростком «совратил» подобным же образом своего юного друга, он впоследствии угнетался тем, что был «уже деспот в душе», но никак не тем, что друг разделил его романтические духовные взгляды. Какова тут разница? Ему мелькает «гадкая истина», и у него на душе как будто лежит «какое-то преступление», но позже он так и не расскажет нам ни в чем состояла гадкая истина, ни в чем состояло преступление, предоставляя нам самим догадываться.

Объяснение вроде лежит на поверхности: герою, во-первых, нестерпимо, что он лгал девушке, и, во-вторых, «эгоистическому», безвольному герою страшна ответственность, которую он неожиданно взвалил себе на плечи (а вдруг она придет к нему).

Но, он не лгал девушке. Он сам говорит об этом: «И опять, опять надевать эту бесчестную лживую маску!.. Для чего же бесчестную? Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно». Вот в чем секрет: вчера он говорил стопроцентно искренне, и только сегодня он называет свои слова «бесчестной лживой маской», только теперь, после случившегося, после преображения Лизы, после того, как они поменялись ролями.