Достоевский и Апокалипсис

Вся книга должна стать разгаданной загадкой — до такой степени, что никто с первого раза в это и поверить не сможет. Нельзя больше затемнять. (Затемнять — это не что иное, как трусить признаться в собственной бездарности; «усложнение» простой простоты своего духовного импотентства.)

Познаваемо ли познанное?

1. Познанное Достоевским. Тут — суть, так сказать, качественная суть.

2. Познаваемо ли познанное о нем? (Тут большей частью проблема не качества, а количества.) Просто ПРОЧИТАТЬ ВСЕ — это абсолютно невозможно (хоть дайте десять жизней).

Главное противоречие, т. е. самое, самое главное (довести, не побояться довести до предела пределов, — т. е. по Достоевскому): Бог не спасает, и люди не спасают. Земля — ледяной шар.[128]

Он (Д.) открывает доводы, pro и contra посильнее несравненно, чем сами эти pro-защитники и contra-нападатели.

Бояться, а еще больше — не бояться якобы упрощения насчет т. н. главного, самого главного противоречия. Найти, не побояться — еще более резких формул, чем те, которые даны в моем предисловии к семитомнику.[129] Не трусить (хотя очень-очень страшно). Обнажить все достоевские «формулы» — ни в коем случае не договаривать до конца. Как только договоришь, тут-то и провалишься… Версилов в «Подростке». Не знаю, как все это сочесть. Но знаю, что в этом-то только напряжении между полюсами все и происходит. Чего боюсь? Чего боимся? Боимся именно, боюсь именно — этого окончательного напряжения, молниеносности, то ослепляющей, то заставляющий прозреть… Готовить себя, готовиться к этому, «тренироваться», если угодно, нужно. Иначе действительно ослепнешь. То ли от зла, то ли от добра.

К периодизации художественного мировоззрения Достоевского

Раньше я уже говорил об одной такой «смене убеждений»: в «Записках из подполья» уже есть образ всемирной истории, образ апокалипсический, и местами такая же концентрация «вдругов», как и в «Преступлении и наказании». Это набросок картины всемирной истории, образ истории, но здесь еще, может быть, вообще впервые во всемирной литературе Достоевский художественно исследует поистине «ядерные» силы, поистине «внутриатомную энергию» отдельной личности, которая может весь шар земной спихнуть в бездну.

Добавлю:

1. «Записки из Мертвого дома»: без этого опыта, пережитого лично, и не могла произойти никакая смена убеждений. Он воочию убедился в страшном отрыве утопических идей от реальной жизни. Вот в такую-то «почву» высевать такие идеи?! Да из такого посева, из такого садоводства, при таких «зернах», при такой «почве», при таких сеятелях — да ведь из этого черт-те что может вырасти. На каторге он, можно сказать, на собственной шкуре убедился в том, что означает реальный коммунизм: «Быть одному — это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником» (28, I; 177; февраль 1854).

2. «Зимние заметки о летних впечатлениях»: «Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся» (5; 70). И тут — фрагменты картины всемирной истории, и тут — набросок апокалипсического образа истории.

Короче, без самого непосредственного — воочию — знания как России, так и Запада, и не могла произойти смена его убеждений.

«Глубина сибирских руд», каторга дала ему как бы своего рода «Менделееву таблицу» глубинных народных характеров в их «чистом», беспримесном виде. А Запад не только не ввел в заблуждение насчет своих «высших достижений» своей «выставкой» (цитированные слова — «какое-то пророчество из Апокалипсиса» — непосредственно характеризуют именно выставку, первую Всемирную промышленную выставку), — Достоевский и увидел там зарницу Апокалипсиса.

В «Мертвом доме» Достоевский сделал, может быть, самое великое открытие: увидел здесь то, что можно было бы назвать «плазмой» человечества.

Потом Подпольный. Потом Раскольников… Потом «Идиот». «Подросток». «Братья». И главное — Смешной. Это настоящее открытие и себя, и людей. Ср. он же о самой трудной задаче искусства (а в сущности, религии) — создать образ, не выдумать, а открыть, создать из имеющегося — образ «положительного героя». Он и создал — Смешного и самого себя («сделать из своей жизни художественное произведение»).

«Дневник писателя». Особенная, специфическая русская традиция. Перейти от слов к делу. Началось с Пушкина. Как же иначе понять — «Современник», «Литературная газета» Пушкина? Толстого? Гоголевскую — последнюю — «Избранную переписку»?.. Но каждый раз каждый из них вмешательством своим в политику — «давал петуха».

У русского писателя две черты:

1) вмешаться в жизнь;