Достоевский и Апокалипсис

Мать Раскольникова ведь не просто бежит в безумие от страха узнать правду о сыне (безумие как высшая форма самообмана). Она себя, себя винит в первую очередь за сына-убийцу, за сына-матереубийцу (как и Катерина Ивановна винит себя за Соню). Одна себя сыноубийцей считает, другая себя — дочереубийцей.

Самообман. Зеркала духовные, в которые нет сил смотреть, смертельно страшно смотреть, зеркала эти надо разбить, уничтожить.

Названия романов у Достоевского.

Не знаю, но чудится мне, что тут есть какая-то, пусть и неосознанная, закономерность. «Преступление и наказание» (безбоязненность банальности), «Идиот» (это просто гениальный вызов «вкусу»), «Бесы», «Подросток» и, наконец, — выход в СОБСТВЕННЫЕ КООРДИНАТЫ И МАСШТАБЫ, по которым надолго-надолго будут мерить люди себя, — «Братья Карамазовы». Там, позади, — в координатах общих, «догматических», если угодно. Здесь — уже в своих. Достиг, завоевал право.

Возвращаюсь к финалу книги о Достоевском.

Три речи

1. Речь Смешного — прямо к людям, ко всем людям…

2. Речь самого Достоевского о Пушкине…

3. Речь Алеши к детям.

Речь о Пушкине

Нельзя не запомнить навсегда последних слов этой речи. Они завораживают, тревожат, пугают, но и вселяют надежду:

«Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» (26; 148–149).

Но в речи этой не одна, а две тайны. Есть какая-то необъясненная, необъяснимая тайна и в самой этой речи, а именно: сам небывалый факт небывалого воздействия ее на слушателей…

И весь анализ (понимания-исполнения) этой речи и будет разгадыванием этих двух тайн.

Эта вторая тайна усугубляется тем, что буквально на другой день или через несколько дней те, кто присутствовали на вечере, во всяком случае многие из них, если не большинство, — прочитав Речь глазами, словно проснулись, протрезвели и — не поверили самим себе: как это они могли вчера, слушая эту речь (слушая и видя живого Достоевского), так ею увлечься. Магия какая-то, чуть ли не чертовщина… (Подборка примеров, особенно — до невероятности! — характерен здесь Глеб Успенский.[131])

Но главный ответ на этот вопрос, главное решение этой задачи, главная тайна этой тайны в том и состоит, что первоначально речь была — прослушана, услышана.

Тайна — в неотразимой силе живого, искреннего слова, живой речи, прямо обращенной к слушателям.

Сбылось: «Слово плоть бысть» (Достоевский об этом — 11; 179).

Это звучащее слово было звучащей, говорящей душой Достоевского.

Оно было насквозь исповедальным, и исповедальность эта не только и не столько сознавалась слушателями, сколько непосредственно чувствовалась.

На их глазах творилось гениальное художественное произведение, и они слышали, как оно творилось.

Если назначение искусства, особенно русского искусства — и по Достоевскому, и по Толстому, — объединять, единить людей, единить их душевно и духовно, единить, возвышая их, то, может быть, никогда еще искусство не было настолько самим собой.

Я написал — «никогда». Конечно, это неточно: а живое слово Христа, живое слово апостолов и пророков, прямо обращенное к людям… А живое слово Савонаролы и Лютера, наших Аввакума, Нила Сорского, Сергия Радонежского.

И здесь найти какие-то слова, чтобы опять, но по-новому, вспыхнуло: религия — religare (связывать) — искусство, чтобы по-новому почувствовалось, понялось: искусство, как и религия, родилось в живом, непосредственном — речевом взаимоотношении людей. Кстати, наскальные рисунки и другие виды искусства, конечно же, родились после другого живого, звучащего, говорящего слова и, конечно же, на его основе. Не на бумаге же, в самом-то деле, не из-под пера, не для глаз родилось слово. Сначала оно было произнесено, а уж потом записано. И сколько еще веков, тысячелетий пройдет от слова устного до письменного, тем более до печатных станков древних китайцев и Гуттенберга… Вспомнить, как кто-то из великих поэтов ругал Гуттенберга. Не потому ли и ругал, что «глаз убил ухо»? Хотя ругал несправедливо.

Еще раз: сделать убедительнейшую, красивую — и композиционно — подборку свидетельств живого воздействия речи Достоевского о Пушкине на слушателей.