Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?

Зигмунд Фрейд считал, что культура и цивилизация — это победа над природой, а американский антрополог Лесли Уайт в книге, озаглавленной, как ни странно, «Эволюция культуры» (The Evolution of Culture)[9], заявил: «Человек и культура, по определению, возникли одновременно»{210}. Естественно, когда появились первые сообщения о культуре животных — от моющих батат макак и колющих орехи шимпанзе до горбатых китов, охотящихся с помощью сети из пузырьков воздуха, — они были встречены стеной отчуждения. Для защиты от этих вредных представлений следовало сконцентрироваться на механизме обучения. Если бы удалось доказать, что человеческая культура основана на неповторимом механизме, можно было бы считать ее нашим изобретением. Подражание стало Святым Граалем этого противостояния.

К тому времени старое определение подражания — «копирование действий, увиденных у других» — было решено заменить более узким и передовым. Появился термин «истинное подражание», что подразумевает одного индивидуума, осознанно копирующего определенный навык у другого индивидуума для достижения определенной цели{211}. Просто подражания, например, когда одна певчая птица повторяет песню другой, теперь было недостаточно — внутренним побуждением и полным осознанием цели. В соответствии со старым определением, подражание было свойственно множеству животных, истинное же подражание стало редкостью. Новое определение было проиллюстрировано экспериментами, в которых дети и человекообразные обезьяны должны были подражать экспериментатору. Они наблюдали, как экспериментатор открывал шкатулку с секретом или пододвигал к себе пищу с помощью тех или иных инструментов. Дети сумели скопировать действия экспериментатора, а обезьяны оказались на это не способны. В результате был сделан вывод, что у других видов отсутствуют способности к подражанию и они не могут обладать культурой. Этот вывод, успокоивший определенные круги ученых, показался мне очень сомнительным, потому что не отвечал ни на один из основных вопросов как о культуре животных, так и человека. Он просто прочертил тонкую линию на зыбком песке.

Кто-то может увидеть в этом переименовании попытку понять, что разделяет животных и человека, но есть в нем и более существенная методологическая проблема. В связи с ней весь вопрос о способности человекообразных обезьян к подражанию оказался вне научной повестки. Ведь для становления культуры у того или иного вида необходимо, чтобы его представители перенимали привычки друг у друга. Существует только два способа достоверно выяснить этот факт (если мы отметаем третий — когда и детей, и человекообразных обезьян тестируют человекообразные обезьяны в белых халатах). Первый способ состоит в воспроизведении опыта с волками — следует вырастить детенышей человекообразных обезьян в домашних условиях, чтобы они чувствовали себя с экспериментатором так же комфортно, как дети. Второй способ — это так называемый конспецифичный подход, который представляет собой исследование вида с помощью моделей, относящихся к этому же виду.

Первый подход дал результаты незамедлительно, потому что несколько воспитанных в домашних условиях детенышей человекообразных обезьян оказались способны подражать членам семьи не хуже маленьких детей{212}. Другими словами, человекообразные обезьяны, как и дети, — прирожденные имитаторы и предпочитают копировать вид, представители которого их воспитали. В большинстве случаев это их собственный вид, но, если их вырастили в человеческой семье, детеныши человекообразных обезьян готовы копировать людей. Используя нас в качестве модели, эти детеныши научились чистить зубы, ездить на велосипеде, включать свет, управлять гольфмобилем, есть ножом и вилкой, чистить картошку и мыть пол. Это напоминает мне наводящие на размышление истории в Интернете о собаках, воспитанных кошками, которые ведут себя по-кошачьи: ходят в кошачий туалет, забираются под мебель, лижут лапы, чтобы умыться, и сидят, поджав под себя лапы.