Доспехи бога

Вскинув голову, он внимает шепоту листьев. Если принятое решение — неверно, Древо предостережет, не позволит свершиться несправедливости, и гром листвы заглушит вопли и стенания.

Но нет, молчит раскидистая крона.

Значит, как всегда, безошибочен и прав суд Высшего.

Стражи выстраиваются вдоль сыпучих краев ямы, избегая, однако, лишний раз глядеть вниз. Там, на дне, слоями — люди, недостойные видеть солнце. Их не так уж много, но и не мало: двадцать и три из двадцати и восьми сегодняшних. Двое, заслуживающие снисхождения, избежали ямы; уже наказанные плетьми, они отлеживаются в тенечке — и один из них, который помоложе, похоже, выживет. Еще троих, разобрав дела, Ллан повелел отпустить, ибо дело суда — оправдать невинность.

Пора, однако, завершать день.

Негоже томить долгим ожиданием даже тех, кто недостоин милости.

На мягкий, оползающий под ногами холмик поднимается Высший Судия. Лик его вдохновенен.

— Дети мои! — звенит, переливается высокий и сильный голос опытного проповедника. — Разве неведомо, что цена Истине — страдание?

Словно к самому себе обращается Ллан. Никто не слышит, если не считать стражей; но они — всего лишь руки Высшего. И случись рядом чужой, он поседел бы, поняв вдруг, что именно тем, кто в яме, проповедует Судия.

— Кому ведом предел горя? Истинно говорю вам: никому, кроме Вечного. Но если пришел срок искупления, то грех лежит на решившем остаться в стороне. Истина или Ложь. Третьего не дано. И тот, кто замыслил отсидеться в роковой час, кто презрел святое общее ради ничтожного своего, — враг наш и Истины. Жалостью исполнена Правда Вечного. Но жалость на словах — пуста, и пагубна всепрощающая любовь, и добросердечие — лишь слуга кривды. А потому…

Крепнет, нарастает речь.

— А потому и вымощена святой жестокостью дорога к Царству Солнца. Недалек уже час: сокрушив зло, мы придем в его сияющие долины и поставим дворцы, и низшие станут высшими, а иных низших не будет, ибо настанет время равных. Тогда мы вспомним всех. И простим виновных. И попросим прощения у невинных, что были безгрешны, но погибли в паводке мщения. И сам я стану держать ответ перед Вечным за все, что свершилось не по воле, но во имя Его. Тогда, но не раньше…

Ллан смотрит вниз, в выпученные глаза, глядящие из груды тел.

— И если вместе с Правдой придет бессмертие, а я верю: так тому и быть, — тогда мы вымолим у Четырех Светлых заступничество; они предстанут пред Творцом, и Он, во всемогуществе своем, вернет вам жизнь, которую ныне отнимают у вас не по злобе, но во имя Правды. Идите же без обиды!

— Ыыыыыыыыыыыыыы! — не обрываясь ни на миг, летит из ямы.

Пряча слезы, Ллан склоняет голову и бросает вниз первую горсть земли.

Глава 6. НЕНАЗНАЧЕННАЯ ВСТРЕЧА

Чем более всего неудобны эти туземные пончо, так это совершенно дурацкими разрезами. Они расходятся ниже груди, как раз там, куда в непогоду охотнее всего попадает сырость, а мне это сейчас совершенно не нужно: Олла чихает и кашляет, а у меня после практически непрерывного трехдневного ливня опять проснулась ноющая боль в пояснице, и, как ни закутывайся в плащ, легче не становится.

— Извиняйте, ваша милость, до перекрестка довезу, а уж дальше как сами знаете, — в очередной раз предупредил возчик, откинув переднее оконце кареты.

— Ладно, ладно, — привычно откликнулся я. — Только вот девочку жалко.

Что и говорить, не вовремя пал бедняга Буллу, и не понять отчего — просто взял да и рухнул мордой в пыль. Идти пешком с сумой за плечами и Оллой на руках оказалось пыткой, и, хотя в кошельке звенит, ни конягу, ни мула, ни даже самого завалящего ослика не удалось добыть ни за какие деньги. Ведь конь и ослик — это возможность в случае чего умчаться самому, увезти семью, а если повезет, то и скарб. Хотя «Айвенго» со своей ордой еще далеко, власти здесь, на дальних подступах к Новой Столице, уже практически нет: ватажки крестьян что ни ночь вовсю шалят на тракте, а разъезды дорожной стражи не рискуют забредать далеко от городских стен. Ну, положим, кроме моего нарядного камзола, взять с нас нечего, но камзол надежно спрятан на дне сумы, да и ящерка при мне; она уже выручила нас третьего дня, но и она, оберегая от недобрых людей, не убережет от ветра и хлесткого ливня. Хорошо еще, вчера под вечер подвернулся попутный возчик; в видавшем виды, заваленном тряпьем рыдване удалось хоть сколько-то отогреться и отдохнуть.

— Да вы не подумайте, сеньор, в иное бы время я с удовольствием… — сказал возчик, словно оправдываясь, и с грохотом захлопнул оконце.

Лошади тронулись. Карету раскачивало, под колесами хлюпала грязь. Мокрый воздух тянул в щели, я все плотнее кутался в плащ, вслушиваясь в свист ветра и хлестание дождинок по кожаному верху.

Потом — истошный, долго не замолкающий крик.

Слышу, как скачут мимо всадники, потом возвращаются, останавливают карету, распахивают дверцу, и пронзительный, не по-летнему холодный воздух ударяет в лицо.

— Кто? — рявкает всадник.

Из-под копыт переступающих лошадей брызгает грязь, и один из комочков достигает моей щеки.

— Кто таков?