Дорога в жизнь

— Да, характер, — сказал Алексей Саввич. — Пошел проверять, не надувают ли его. Хотел написать Королю и Разумову: всё, мол, неправда, провели вас, нет такой коммуны…

— …и завода нет, ничего нет… Но, может быть, насчет этой «проверки» он придумал? — неожиданно перебила себя Екатерина Ивановна. — Сюда возвращаться не позволяло самолюбие, вот он и нашел такой обходный путь. Как по-вашему?

— И это возможно. Как же мы решим теперь? Может, напишем ему?

— Есть у меня мысль, — сказал Владимир Михайлович, — не знаю только, придется ли вам по душе. Мне кажется, еще кое-кому очень бы полезно поглядеть на коммуну имени Феликса Эдмундовича…

Король и Репин уехали в Харьков через два дня — уехали, ошеломленные до полной потери дара речи, увозя письмо, адресованное Антону Семеновичу. Разумов хворал, и поэтому мы не стали докладывать ему, куда отлучились ребята: ведь он по праву должен бы ехать вместе с ними. Я наспех сочинил какое-то объяснение, и он только сказал:

— Скучно без Короля…

Галя подолгу сидела у него в больничке, читала ему вслух. Она отлично ухаживала за больными, и я не раз говорил ей: «Тебе не педагогический бы кончать, а медицинский». — «Нет, мне еще мой педтехникум пригодится», — неизменно отвечала она.

— А что, Семен, — спросила она как-то (дело было дней через десять после отъезда Короля и Репина), — не по душе тебе Володя?

— Ты почему так думаешь?

— Да уж думаю…

— Пожалуй.

— А почему?

— Видишь ты, у него характер несчастного человека. А я этого не люблю. Вот возьми Петьку. Ну чем он счастлив? Семьи не знал, детство было тяжелое, а теперь погляди: живет и радуется. Всему радуется. От чистого сердца. А у Володи твоего барометр всегда показывает «пасмурно». Плохо это.

— А я думаю, — сердито сказала Галя, — плохо, когда хотят, чтоб все люди были на одну колодку. И еще плохо, когда смотрят поверху. А если посмотреть вглубь, так видно, что он хороший товарищ. Очень привязчивый и преданный.

Я попробовал было возразить: можно быть хорошим товарищем, привязчивым и преданным, и не вешая постоянно нос на квинту. Но тут мне вручили телеграмму:

«Может оставишь мне всю тройку знак вопроса.

Макаренко».

Я повертел в руках телеграфный бланк. Что же это значит? Они не хотят возвращаться? Хотят остаться там? Быть этого не может! А почему, собственно, не может? Такой дом, такой завод, такие люди… такой сад вокруг дома… Да почему не может быть, черт возьми?! У нас тут гораздо хуже. У нас нет ни завода, ни такого богатого дома, у нас еще многого нет. А там… И все-таки, все-таки — не может быть! Ну, Плетнев… ну, Репин! Но Король?! Нет, и Репин не мог! Что же это все значит? Зачем Антон Семенович спрашивает, кого он испытывает? Да нет, никого не испытывает. Ох, и хитрый же вы, Антон Семенович! Знаю я вас! Увидал троих хороших ребят — и уже хочет забрать их себе! Но как же все-таки быть?

— Как ты думаешь? — спросил я Жукова, показывая ему телеграмму.

Саня прочитал, повертел, как и я, листок, словно надеясь найти объяснение, углядеть еще какие-то первому взгляду незаметные слова. Откашлялся, сказал почему-то басом:

— Я бы, Семен Афанасьевич, ответил так: «Пускай сами решают».

— Ладно, — ответил я, — так и напишем. В тот же день я отправил телеграмму. Прошел день — ответа не было. Прошел другой — все то же.

— Телеграф у нас безобразно плохо работает, — мельком сказал после обеда Алексей Саввич.

— Право, следовало бы написать в газету о работе связи, — заметил под вечер Владимир Михайлович.

Ответ пришел еще три дня спустя. Мы сидели на крыльце. Были теплые, душистые майские сумерки, пахло молодой листвой, в бледном небе едва прорезывались первые зеленоватые звезды. И вдруг на дорожке под аркой показались какие-то тени. Только острые глаза Разумова могли узнать их, а может быть, просто его сердце учуяло!

— Король! Плетнев!

За Разумовым повскакали все — и наперегонки бросились навстречу приехавшим. Их было трое: третий действительно Плетнев, в коммунарской форме — в полугалифе и синей блузе с широким белым отложным воротником.

Тройку тормошили, тащили в разные стороны. Костик висел на шее у Короля и дрыгал ногами. Разумов оказался не из самых быстроногих и теперь едва пробился к Плетневу. Мальчишки секунду постояли друг против друга и вдруг — первый шаг сделал Разумов — обнялись. Остальные, смущенные таким непривычным проявлением чувств, разом отвели глаза и еще громче прежнего заговорили. Один Король смотрел снисходительно и понимающе.

— Целуются! — воскликнула удивленная Леночка.

— И ничего не целуются! — сурово возразил Лира.

Потом Плетнев подошел ко мне. Он изменился за год — окреп, раздался в плечах и уже не кажется таким долговязым. Лето только начинается, но он успел загореть на щедром украинском солнце, даже нос лупится. Открытое, хорошее стало лицо, и глубоко сидящие глаза смотрят уже не прежним недобрым и подстерегающим взглядом — другие стали глаза. Я внимательно рассматриваю его при свете фонаря, висящего над крыльцом, и Плетнев слегка смущается.

— Антон Семенович велел передать привет, — говорит он с заминкой и умолкает.