Дорога в жизнь

Однажды журналист, специально приехавший побеседовать с одним из опытнейших ленинградских педагогов, тщетно бился с нею целый день: она уверяла, что ей нечего рассказывать — работает, как все, да и только. Но мы-то видели и ценили ее работу, ее ясный ум и зоркий глаз. Она знала наших ребят, как может знать только очень любящая и внимательная мать, была по-настоящему добра — без тени сентиментальности, без тех ненавистных мне излияний и нежностей, которыми подчас отделываются от детей люди, неспособные на простую, деловую и не парадную доброту, на подлинно сердечную заботу. А учила она своих ребят так, что ученье быстро стало для них самым интересным делом в жизни и самой большой радостью. И уж если Екатерина Ивановна считала что-либо правильным, то не отступала ни на шаг, какими бы неприятностями ей это ни грозило.

…А в мае уже я принес Софье Михайловне «Правду» и сказал торжественно:

— Вот вам и Софья Михайловна!

Она стала читать — и ее всегда бледное лицо зарумянилось от удовольствия.

— Вот это действительно счастье, Семен Афанасьевич! — сказала она, поднимая глаза от газеты. — Вы даже не представляете, насколько теперь все пойдет по-другому. Помните наш разговор в августе, перед началом учебного года? А Елена Григорьевна?

Да, я помнил. А вот этот номер газеты с постановлением «О преподавании гражданской истории в школах СССР» сразу разрешал все наши затруднения, всё ставил на свое место. Да, нельзя преподносить ребятам абстрактные определения общественно-политических формаций, отвлеченные социологические схемы взамен конкретной и последовательной истории общества. Да, надо живо и интересно рассказывать им о событиях и фактах — связно, логично, век за веком, эпоха за эпохой, надо такими словами говорить об исторических деятелях, чтобы ребята видели их, как живых людей, как заставил их Владимир Михайлович увидеть Тиберия и Гая Гракхов.

Постановление делало учителя более уверенным в себе. Оно говорило: ты шел верным путем, твое чутье тебя не обмануло. Твои мысли не остаются без ответа, тебя слышат, думают над тем, что тебя тревожит. Работай, думай, делись своими сомнениями и своими находками — это не пройдет без следа, потому что твое дело — дело всего народа.

В постановлении о том, как надо преподавать в школе историю и географию, было все, над чем думали лучшие учителя и у нас, и в Ленинграде, и, наверно, по всей стране. Софья Михайловна писала в ЦК партии. Писал и Владимир Михайлович, и еще и еще шли письма от учителей — отовсюду. Из крупиц учительского опыта, из учительских раздумий и выросло это постановление.

В тот же вечер мы собрались в учительской, снова перечитали уже помятую, десятки раз в этот день переходившую из рук в руки «Правду», поговорили, посоветовались, как работать дальше.

Елена Григорьевна весь вечер молчала — упрямые люди не любят признаваться в том, что ошиблись. Но ведь постановление било ей не в бровь, а в глаз, и, перехватив взгляд Владимира Михайловича, я молча согласился с ним: она хорошо понимала это!

62 «Пришел проверить…»

«Здравствуй, Семен! Пишу тебе по поручению Антона Семеновича.

Недавно к нам в коммуну прислали паренька. Мы определили его в отряд к Зырянскому, он стал работать на заводе и учиться в третьей группе. Сейчас он перешел в четвертую, вернее — в четвертый: теперь ведь классы. Работает он неплохо, учится до сих пор без особого интереса. Мы видели — есть у него за душой какая-то недомолвка, чем-то он озабочен. На днях он нам рассказал, что приехал из Ленинграда, был одно время у тебя в детдоме, а потом ушел. Почему ушел, не сказал, а Антон Семенович не стал спрашивать. Сказал он еще такое: «Я про вашу коммуну от Семена Афанасьевича слыхал, но не верил. Вот пришел проверить».

«Проверил?» — спрашиваем.

«Проверил».

«Ну как, не врал Семен Афанасьевич?»

«Нет, не врал», — говорит.

Фамилия этого Фомы неверного Плетнев. Он все еще чем-то озабочен. Либо дружка оставил в твоем доме, либо по тебе скучает, уж не знаю. Но видно, что живет в нем тревога. Антон Семенович спрашивает: что ты посоветуешь?

Твой Николай».

Читал я письмо — и видел перед собою Антона Семеновича, коммуну, видел автора письма Колю Вершнева, большого моего друга, бывшего колониста, а теперь врача в коммуне, видел и «Фому» — Плетнева. Да, еще бы — конечно же, он с первого часа понял, что я не врал, что всё — как я рассказывал. Понял, как только переступил порог нашего дома-дворца, увидел лица коммунаров, увидел Антона Семеновича, наших учителей, завод…

Больше всего мне хотелось сейчас со всех ног кинуться в огород, где работали ребята, и крикнуть еще издали: «Король! Володя! Плетнев нашелся!» Но я сдержался.

— Костик, — кликнул я, высунувшись в окно, — отыщи Алексея Саввича и Екатерину Ивановну…

— И тетю Соню?

— И тетю Соню, да. Скорее, Костик!

Он затопал по дорожке, и через несколько минут все были в сборе. На счастье, и Владимир Михайлович подоспел, хотя в эти часы он почти не бывал у нас.

Я прочитал товарищам письмо Вершнева.