Дорога в жизнь

Вечером, как обычно, я проходил по тускло освещенным спальням. Ребята уже спали. Я приостановился около Петьки, который засыпал мгновенно, едва успев донести голову до подушки. Разметавшись, совсем как Костик, спал белоголовый Павлушка Стеклов. Калачиком свернулся Леня. Все спали. Не спал во всем нашем доме только один человек: Колышкин лежал, подложив обе руки под голову. Я остановился рядом — он не повернул головы.

— Михаил, — шепотом позвал я.

Он медленно повернулся, и я увидел глаза, полные такого отчаяния, что слеза на секунду застряли у меня в горле.

— Зайди ко мне завтра вечером, слышишь?

— Слышу, — одними губами ответил он и снова отвернулся.

Я пошел дальше, унося в себе горечь и укоризну этого взгляда — я ощутил их так остро, как если бы Колышкин вслух упрекнул меня самыми беспощадными словами.

Никого нельзя упускать из виду, ни о ком ни на час нельзя забыть. Я знал это и все-таки забывал — в горячке, в работе, но разве это оправдание?..

Колышкин пришел ко мне в кабинет в ту самую минуту, когда Галя, выглянув Из соседней комнаты, позвала:

— Иди-ка чай пить. Хоть раз с ребятами за столом посидишь.

— Пойдем, Михаил, выпьем чаю, — сказал я Колышкину.

— Так я ведь ужинал. Я здесь подожду.

Или, может, после прийти? — предложил он, не поднимая глаз.

— Пойдем, пойдем… — Я легонько подтолкнул его к двери.

Лена и Костик еще не спали, оба сидели за столом. Перед Леночкой стояло блюдце, и она шумно тянула из него чай. Костик уже покончил с чаем и теперь дожевывал булку. Все ясно: лишь бы оттянуть минуту, когда придется лечь, лишь бы подольше не спать. Потому что вот беда: как только голова коснется подушки, непременно уснешь! А вдруг тогда-то и начнется самое интересное? Вот, например, Колышкин пришел. Неужели же лечь спать и не дождаться, не дослушать, зачем он пришел? Про что будет говорить? Почему это он невеселый и все куда-то в угол смотрит?

— Это ничего, что ужинал. Чай — с вареньем, а варенье из украинской вишни. Пей, пей, — говорила Галя, наливая Колышкину чаю.

Он сидел напротив меня, между Костиком и Галей, неловко положив на скатерть крупные, темные от загара руки. Он все еще не поднимал глаз, левая щека у него вздрагивала — дергался от напряжения какой-то непослушный мускул.

— Налить еще? — предлагала Галя. — Ну, как тебе наша вишня? Ты никогда не бывал на Украине?

Он отвечал смущенно, односложно. Но Гале, видно, очень хотелось «разговорить» его.

— Как в школе, не трудно тебе?

— Нет. Екатерина Ивановна очень хорошо объясняет. Поневоле поймешь.

— А как ты думаешь, что дальше будет делать Нарышкин?

Михаил помолчал, подумал:

— Я вам так скажу: смотря, в какой отряд попадет. У Стеклова маленькие — ему неинтересно. К Володину — он сам больше Володина, он его слушать не станет. Можно, пожалуй, и у Суржика оставить. А то к Подсолнушкину бы — вот там ребята… Там Жуков. Да только вот Король — не стал бы отводить душу. Все-таки, сколько он из-за Нарышкина натерпелся…

— Нет, — сказала Галя решительно, — на Короля это не похоже. Он лежачего бить не станет.

— А что, если Нарышкина к тебе? У тебя тоже в отряде ребята большие, — сказал я.

Ответ был самый неожиданный. У Колышкина сильнее задергалась щека, и он сказал негромко, через силу, то и дело останавливаясь и сглатывая, точно у него горло болело:

— Семен Афанасьевич… вы только не обижайтесь… я с этим и шел, только не знал, как сказать… я из детдома уйду. Нельзя мне здесь… оставаться…

— Это почему?

— Не могу… не могу сказать… ну нельзя мне…

Малыши уставились на Колышкина во все глаза. Лена позабыла о чае, Костик застыл с куском во рту, щека оттопырилась. Но Колышкин не замечал уже ни их, ни даже Гали. Он теперь смотрел перед собой, куда-то мне в подбородок, и по лицу его катились слезы. Мне еще ни разу не случалось видеть его плачущим. Я поднялся, обошел стол и положил руку ему на плечо:

— Послушай, Михаил, я вижу — говоришь ты не попустому. Верно, у тебя есть серьезная причина. Насильно держать тебя я не стану, но я должен знать, в чем дело. Мешают тебе дети — пойдем ко мне, поговорим.

Он помотал головой и остался сидеть за столом. Галя стала проворно укладывать ребят. Я пододвинул свой стакан, сел на место Костика и не спеша допивал чай, давая Колышкину время прийти в себя.

Он начал говорить, не дожидаясь дальнейших вопросов, — сначала с трудом, одолевая себя, выталкивая из горла каждое слово, а потом все быстрее, словно торопясь свалить с себя тяжесть, которая прежде, может, и не ощущалась, как что-то привычное, а теперь угнетала и давила, и уже не было сил терпеть ни минуты.

История была такая.